Йоан Славич - Счастливая мельница

— Я не могу в этом поклясться,— сказал Гицэ, хотя и понял знак Пинти.— Я стоял у окна и, может быть, плохо расслышал и не все разглядел. Возможно, что это был и Рэуц. Я уснул, прежде чем они ушли, и не могу точно сказать, когда именно это было.

— Разговаривали ли вы с Ликэ и его товарищами об арендаторе? — настойчиво спросил комиссар.

— Да,— ответил Гицэ, сбитый с толку этими неожиданными вопросами,— но только с одним Ликэ. Он спросил меня, когда приедет арендатор, и сказал, что собирается с ним потолковать.

— Только и всего?

— Только.

— А еще кто-нибудь это слышал?

— Не думаю,— отвечал Гицэ, запинаясь.— Он отвел меня в сторону.

— Но если вы больше ни о чем не говорили,— произнес с улыбкой комиссар,— зачем было вам секретничать?

Гицэ смущенно пожал плечами.

Пинтя не мог больше сдерживаться. Он понял, почему Ликэ, говоря с Гицэ по секрету, делал это так громко, что его могли слышать другие.

— А может быть,— сказал он, подчеркивая каждое слово,— Сэмэдэу говорил так громко для того, чтобы подозрение пало на тебя, в случае если его обвинят в нападении на арендатора?

У Гицэ мороз пробежал по коже.

— Этого не может быть! — проговорил он, задыхаясь от прилива крови.— Не может быть! — прошептал он немного спустя, как человек, защищающий свою жизнь.— Я не могу вам доказать, что говорил с Ликэ только об этом и ни о чем другом, но могу поклясться хлебом и солью, крестом и святым Евангелием, что больше ничего ему не говорил. Могу поклясться,— прибавил он в отчаянии,— что Ликэ всю ночь оставался в корчме.

— Ладно, выясним и это, чтобы доказать вам, что мы умеем очищать дороги от злых людей,— сказал комиссар, довольный полученными сведениями.

Между тем Пинтя то кусал себе губы, то грыз ногти на пальцах, а Гицэ стоял как в воду опущенный.

Вышло так, как предупреждал Пинтя: Гицэ согласились отпустить домой только на поруки.

Отправившись искать людей, готовых за него поручиться, Гицэ чувствовал, что силы его покидают. Взгляды встречных обжигали его; он шел вперед, не смея поднять глаз от земли или посмотреть по сторонам.

Первым, к кому он обратился, был его шурин Андрей, брат Аны. Как человек неопытный в такого рода делах, Андрей заколебался, узнав, что от него требуется. У Гицэ так и упало сердце. Тогда он пошел к своему двоюродному брату, священнику. По дороге он не раз останавливался, и если бы не тревога за Ану и заботы о хозяйстве, он, пожалуй, дал бы себя тут же арестовать, лишь бы не докучать людям. Священник охотно согласился поручиться за него, да и подбадривал Гицэ, уверяя, что ему нечего бояться, если он не чувствует за собой вины. Однако, давая добрые советы, двоюродный брат не переставал укорять Гицэ за то, что он перебрался на Счастливую мельницу.

Священник приготовил письменное поручительство, которое надо было перед отъездом передать комиссару. Время шло. Было уже четыре часа пополудни, когда Гицэ запряг лошадей в тележку, чтобы ехать домой.

Когда они с Лае уже совсем приготовились к отъезду, к Гицэ подошла высокая смуглая женщина с тонкими губами и маленькими беспокойными глазами и попросила Гицэ немного подождать, пока придет Пинтя, капрал. Эта женщина в полукрестьянской одежде была Уца — служанка, которую разыскал Пинтя после утреннего разговора.

— Хорошо,— сказал ей Гицэ.— Мне очень нужна служанка, но не теперь. Я приеду за тобой на днях. А сейчас,— прибавил он, немного помолчав,— подожди, пока придет капрал, и тогда видно будет, на чем вы договоритесь.

Гицэ, сам не зная почему, твердо решил сейчас не связываться с Уцей. Но когда явился Пинтя и коротко сказал: «Вот тебе служанка»,— он не осмелился ему возразить и подчинился скрепя сердце, словно чувствовал, что Пинтя вводит эту женщину в дом для слежки.

Всю дорогу Гицэ правил лошадьми сам; Пинтя сидел рядом, а Лае съежился в глубине повозки, возле Уцы, которая захватила с собой узелок с платьем и положила его на кукурузные листья, стараясь усесться поудобней.

Пинтя был, как всегда, молчалив, а Гицэ сидел рядом с ним как на иголках.

— Не удивляйся,— сказал немного погодя Пинтя,— у меня имеется приказ обыскать твой дом, посмотреть, не припрятано ли там чего. Я знаю, что ничего не найду, но должен подчиниться приказу.

Гицэ был так утомлен, что не сразу понял, о чем идет речь.

— Как? Еще и это?..— проговорил он почти безразлично.— Мало того, что уже было… Ладно, Пинтя,— более оживленно прибавил он немного спустя,— скажи мне, не кривя душой: считаешь ты меня виноватым или нет?

— Не спрашивай, я все равно не могу тебе ответить,— многозначительно проговорил капрал.

Гицэ вздрогнул, глаза его вспыхнули.

— Понимаю,— сказал он.— Это те самые слова, которые ты слышал от меня сегодня утром. Ты хочешь мне их напомнить. Но знай одно: нет большей несправедливости, чем бранить человека за ошибку, из-за которой он сам себя мучает. Тебе должно быть стыдно, если ты до сих пор не узнал, что я за человек.

— Мы подозреваем всех на свете,— отозвался капрал.— Таково наше ремесло.

— Ну и подозревай на здоровье! — пробормотал Гицэ, покосившись на него через плечо.— Думай обо мне что хочешь, мне все равно, а я каким был, таким и остался.

Пинтя был не из тех людей, которые отвечают на подобные речи, и они продолжали путь молча, каждый думая о своем. Пинтя сказал правду, утверждая, что подозревает всех на свете. Как ни взвешивал он мысленно все обстоятельства, он все же не мог отказаться от предположения, что только один Ликэ мог ограбить арендатора. При мысли, что Ликэ и на этот раз выкрутится из беды, его охватывало какое-то бешенство. Ему казалось, что он уже видит, как Ликэ посмеивается себе в усы и хвастается за стаканчиком вина. Что касается Гицэ, то, умышленно или по неразумению (что, впрочем, было для Пинти все равно), он сделался защитником Ликэ, стал с ним рядом и протянул ему руку помощи.

Гицэ сказал вполне искренне, что ему все безразлично. Теперь, когда даже Пинтя не скрывал, что его подозревают, он начинал чувствовать себя лучшим, чем о нем думали, даже слишком хорошим для окружающих людей; и если до сих пор его угнетала мысль, что он может жить на свете лишь под защитой чужой чести и, возможно, ему скоро придется сесть в тюрьму, то теперь он снова поднял голову. Он чувствовал, что другие — все, кто осуждал его,— очутившись в подобном тупике, оказались бы еще более слабыми и безрассудными или еще более ничтожными, чем он. «Да,— говорил себе Гицэ,— я принимал от Ликэ краденых свиней, но вы, будучи на моем месте, завязли бы еще больше или потеряли бы голову и попали бы в еще худшую беду». Горькое разочарование таилось в этих словах. Мысленно произнося их, Гицэ чувствовал себя еще несчастнее. Он лишился той радости, того удовлетворения, которое испытывают люди, когда смотрят на человека, к которому их влечет, когда могут говорить с ним, доставлять ему удовольствие, слышать от него доброе слово, думать о нем. Гицэ потерял утешение, переполняющее человеческую душу при виде сокровищ мира; а разве есть в мире более великолепное сокровище, чем человек, о котором мы можем хорошо думать? Ради Пинти, бывшего сообщника Ликэ, вышедшего из мрака тюрьмы, чтобы преследовать своих прежних товарищей, человека, по долгу службы подозревающего всех на свете,— ради него он отдалился от Аны, своей жены. Ему он поверил больше, чем той, с которой был связан на всю жизнь. Но Гицэ не упрекал себя за это. Он радовался новой мысли, которая мало-помалу пересилила все остальные и успокоила его. В конце концов все, что он делал, было вызвано любовью к жене, желанием видеть ее веселой и довольной, уберечь от волнения и горя, от всяких дурных мыслей. Какое ему теперь дело до Пинти, до суда, до нападения на арендатора, до того, что подумают о нем люди?! Права была старуха, когда говорила о мире в своей хижине… Здесь, только здесь можно было обрести спасение, когда люди, как это водится, покинут тебя в беде.

Гицэ принялся нахлестывать лошадей. Дорога казалась ему прямо бесконечной! Он чувствовал, как беспокоится Ана, ожидая его возвращения. Вечностью казалось ему время, остающееся до встречи с женой, пока он не увидит ее, не скажет ей только одного слова… Нет!.. Несколько слов: «Ана, не сомневайся, не допытывайся, о чем я думаю, когда видишь меня молчаливым, потому что все, что я делаю,— я делаю из любви к тебе, к тебе, осветившей всю мою жизнь; не мучай себя дурными мыслями, не ломай голову, почему я не хочу делить с тобой жизненные невзгоды, а несу их один. Ана! Если бы ты знала, как болит мое сердце, когда я вижу, что ты печальна или озабочена. Чем бы ты ни была опечалена или озабочена, мне всегда кажется, что виноват в этом один я. Ана! Сейчас я под подозрением, меня отпустили на поруки, и я вот-вот могу угодить в тюрьму; но ты не огорчайся, когда увидишь, что жандармы обыскивают наш дом. Верь только мне! Все это через день-другой минует, а до тех пор, пока любовь к тебе будет освещать мой путь, я сберегу тебя от всех тревог и огорчений. Слушай! Через три дня мы уедем отсюда навсегда и заживем, как жили когда-то… Теперь, когда я понял, что так будет лучше для тебя,— я больше не сомневаюсь и уеду с радостью».