Светлана Воинская - Стервятница
— Ломброзо? Забавно, но теперь я ее не разделяю. Я жил среди преступников полгода и у многих не замечал аномалий в строении черепа.
— Собственным опытом вы опровергаете его доводы? Преступник, в вашем понимании, не уподобляется животному?
— Именно так. Эти признаки: сплющенный нос, сросшиеся мочки ушей, выдающиеся челюсти, низкий лоб… здесь редкость.
— Хм… И облик преступника не отражает звериные черты?
— Возможно, вы и отыщите здесь подобный типаж, один на сотню.
Только тут Фред заметил на столе Феликса весь инструментарий для обмеривания. Дю Шандер поймал его взгляд:
— Вы разрешите?
— С удовольствием. Своим примером докажу вам, что Ломброзо ошибался.
— Посмотрим, — Феликс вышел из-за стола и стал ловко зажимать обруч краниографа вокруг головы Фреда, а, записав результаты, начал ощупывать неровности его черепа. — Я заинтересовался вами еще потому, что генеалогия вашей семьи носит все признаки деградации. Ваша сестра, Моника Каттнер, стала этой зимой сенсацией. О ее похождениях в Праге писали все газеты. Поэтому такая удача, что я нашел вас, ее родного брата.
Вначале разговора Фред ощущал себя, словно заново учился ходить, постепенно привыкая к первым шагам. Мысли постепенно набирали обороты, а сейчас с бешеной скоростью неслись и гудели в голове, как паровоз.
— Я ничего не слышал о ее судьбе, — рана в груди отозвалась глухой болью.
Феликс достал серебряный портсигар, раскрыл перед взором Фреда свою карманную коллекцию. Довольный вид Каттнера обманул его: не тонкий запах дорогого табака вызвал у Фреда мимолетное состояние блаженства — просто он, наконец-то, раскусил дю Шандера. Слишком явное стремление найти общий язык со всяким, даже с преступником, сквозило в его полных заинтересованности вопросах, в рукопожатии, устанавливающем дружеские взаимоотношения «на равных», в неуловимых комплиментах. А подчеркнутое карманным набором сигарет на любой вкус, выдавало и профессию их обладателя.
Фред лениво затянулся, позволяя себе короткую передышку перед новым потоком информации о Монике, требующей тщательного анализа. известный.
— У нее на счету три преступления. По крайней мере, только о трех известно полиции. Первое вам известно лучше, чем мне, вы были его участником. Второе она совершила на следующий день после вашего ареста. Я восхищен ее смелостью! Вся Вена поглощена ее поисками, а мадемуазель Моника продает за огромные деньги дом, который ей не принадлежит. А зимой в Праге ее обвиняют в убийстве. Вот так.
Фред был благодарен дю Шандеру. Казалось, вместе с мыслями в нем умерли и чувства. Ведь только мысли позволяли ему чувствовать, жить. И только теперь он понял, что Моника, избежав тюрьмы, вовсе не избежала кары, которая ждала всю их пятерку. Ей, на свободе, было труднее, чем ему в клетке.
— Просто она совсем одна… — объяснил Фред, словно не видел в происшедшем с сестрой ничего удивительного.
Феликс смерил его взглядом. Брат с сестрой стоили друг друга. Он искал на лице Каттнера потрясение, злость, свойственные обывателю в минуту подобного разоблачения. Но в деяниях сестры Фред не видел для себя ничего позорного, он будто заранее оправдывал любой поступок Моники, разрешая ей действовать по своему разумению. Для него не существовало правил, он не признавал выбор верным лишь потому, что он соответствовал нормам общественной морали. При этом Феликс не замечал и бахвальства, странной гордости, присущих закоренелому преступнику. Хмурое лицо Фреда выражало лишь глубокую озабоченность. Молчанием дю Шандер побуждал его к исповеди, но Фред не собирался быть вежливым.
— Одна? Да с ней целому миру не справиться!
Фред промолчал, только во взоре появилась тайная решимость.
— Вы очень любите сестру? Даже опасность гибели не подвинула вас к желанию сбежать, а, услышав о ней, вы сразу подумали о побеге!
За дверьми кабинета ждал караул, в его сопровождении Фред зашагал по испещренным временем плитам тесного коридора, по растрескавшимся ступеням средневековой крепости, превращенной в тюрьму. Фред, всему придумывающий собственные названия, про себя именовал это место замком.
Замок был невысок, в четыре этажа, и его «номер-люкс» располагался на третьем. Фред возвращался в царство духоты, болезней, гробовой тишины и полного безделья, что доводили людей до исступления. Тюремная больница оставляла такое же впечатление: грязное белье, вонь отхожих мест, где испражнения с верхнего этажа проникали через потолочное перекрытие вниз, отсутствие лекарств и медицинских инструментов для проведения элементарных операций.
Удивительным казалось, что он выжил среди тифа, дифтерии, кори, питаясь гнилым «кормом» один раз в день. Но теперь он знал, для чего выжил и легко вошел под гнетущие своды «люкса», пропитанные смрадом немытых месяцами тел. Камера — вечные сумерки — пустовала, соседей «выгуливали».
Фред долго привыкал к безмолвию, сурово охраняемому надзирателями, но наблюдательность позволила ему быстро узнать сокамерников. Словно пианисты, берегли свои нежные пальцы карманники. Бандиты отличались грубостью, их матерщину сопровождали толчки, пинки, оплеухи. Мошенники, знатоки человеческих душ, могли найти подход к каждому и легко умасливали охранников.
Фред поначалу держался особняком, не из-за презрения. Наоборот, он даже испытывал интерес, правда, чисто познавательный. По ночам шептались, замирая от шагов охраны, но с ним никто не заговаривал. Действия соседей были подчинены законам иерархии, и Фред позже вычислил, кто к какой касте принадлежал, какими правами пользовался. Несложным оказалось обнаружить и местного царька. Им оказался пожилой серб, и каждый из узников считал своим долгом бояться его.
Но кем здесь был Фред? Просто новичком? Те быстро приспосабливались, через несколько дней были посвящены в тайну местной иерархии и знали свое место. Потом он понял, что попал в касту отверженных. И ругательства надзирателей ему в след: «поторапливайся, австрийская рожа», «австрийская свинья» открыли для него смысл происходящего. В стенах тюрьмы лелеяли ненависть к власти империи, каждый австриец воспринимался как поработитель. Патриоты свободной Боснии — это вызывало уважение. Но почему тут властвовал серб?
Из последней ночи, проведенной здесь, Фред помнил лишь обрывки: резкая боль, сопровождающая треском собственных ребер и вырвавшимся из горла хрипом, метнувшаяся к соседним нарам тень. Фред не мог видеть убийцу, но в последние мгновения сознания он отчетливо слышал шорох вытаскиваемого из пола булыжника, звон брошенного на дно тайника кинжала, кряхтение при водворении тяжелого камня на место.
Теперь, оказавшись один, Фред ощупывал пол на том самом месте и обнаружил почти незаметную щель. От страха быть застигнутым ладони вспотели. Фред прислушивался к шагам, что гулким эхом всегда предупреждали о приближении смотрителя. Рев отъезжающего автомобиля заглушал любые звуки, это дю Шандер покидал стены тюрьмы. «Бугатти» — автоматически на слух определил Фред и обернулся к двери. Его страхи оказались беспочвенными, коридор за дверью был пуст.
Медленно вытащив булыжник, он схватил нож, спрятал под тюремной робой. В коридоре раздался стук сапог надзирателя. Из любопытства он наверняка заглянет в дверное окошечко. Опуская камень в проем, Фред заторопился и прищемил пальцы. Он еле успел прыгнуть на постель, вцепившись в драгоценную находку. В следующую секунду в окошечке показалось заросшее лицо стража. Фред поспешил принять расслабленную позу и опустить глаза, но каждая клеточка его тела ныла от напряжения. Опытный взгляд охранника остановился на его застывшей фигуре. Десяток лет имея дело с узниками, он научился видеть их насквозь, предугадывая мысли о побеге.
Фред заставил себя перевернуться на другой бок, при этом лезвие ножа впилось в его кожу. Он затылком чувствовал, что тюремщик медленно разглядывает его, будто зная, что долго Фред не выдержит, жестом или взглядом выдаст себя. Стук шагов стал удаляться. Вытащив трясущимися руками кинжал, покрытый засохшей кровью, его кровью, Фред усилием воли заставил себя равнодушно рассмотреть простую деревянную ручку с въевшейся грязью. Тело, словно помня о пережитой боли, этот предмет отвергало. Казалось, он держит змею, которая совсем недавно ужалила. Память тела — сосуд страхов, не подвластных разуму. Ужас почти поглотил Фреда, спасла только привычка подчинять любое чувство рассудку.
Глава 2
К ночи на пустыре за стеной крепости остановился цыганский табор. Заключенные прильнули к решеткам узкого окна, жадно рассматривая пеструю толпу, вслушиваясь в их ругань и смех. Много детей, женщин в праздничных цветастых одеждах мелькали перед глазами. Выпряженные из кибиток лошади щипали траву. Мужчины разжигали костры.
