Гелий Рябов - Пришедший из тьмы
— Я тогда — много-много лет тому назад — была решительно уверена, что все кончено. Крах был столь грозен, всеобъемлющ и безнадежен, что… — она махнула рукой. — Но вот Сергей Николаевич рассказал мне о вас… — Она замолчала. — Знаете, наша встреча совершенно невозможна, но она состоялась, как странно… Неизменно милосердие Господне, и неисповедимы Его пути…
— Сергей… Собственно, кто он вам? — Таня спросила о самом главном. Эта женщина мешала ей и волновала ее, она чувствовала угрозу, и, словно поняв опасения Тани, Евгения Сергеевна мягко улыбнулась:
— Совсем не то, что вы могли подумать… Я много старше и вообще… Нас связывали когда-то родственные отношения…
— Какие? И это неправда, вы не старше! Почему вы все время говорите загадками?
— Потому что прикосновение к истине — одно лишь прикосновение — убивает… Наберитесь терпения. Все разрешится само собой.
Сергей между тем уже звонил в двери квартиры № 87. Звонок здесь был дребезжащий, растресканный какой-то, за долгие годы тьмы устали не только люди…
«Кто там?» — послышался из-за дверей традиционный вопрос, и Сергей мрачно отозвался: — Телефонная станция, прошу извинить.
Она открыла, высокая, стройная не по возрасту, с блеклыми остатками былой красоты. Правда, засаленный и рваный махровый халат придавал ей облик бабы-яги, но она держалась независимо и даже гордо.
— С телефонной станции, говорите? Я не вызывала.
— Проверка. — Сергей прошел в квартиру. — Вы меня не узнаете? Мы с вами виделись когда-то.
— Не говорите чепухи, молодой человек. И что вам угодно — на самом деле? Если вы грабитель — взять у меня нечего.
— Сейчас — да. А когда-то…
— Что? — она отступила к стене, прижав иссохшие руки к груди. — Что значит «когда-то»? Извольте отвечать!
— Будет лучше, если вы выслушаете меня, — толкнул двери. — Кабинет? Вашего батюшки… Садитесь. — Он подал пример, усевшись спиной к окнам.
— Не хотите, чтобы я вас рассматривала… Хорошо-с. Кто вы? Что вам угодно? Где и когда мы виделись?
— Моя фамилия вам ровным счетом ничего не скажет. Впрочем… — он включил настольную лампу и поднес ее к своему лицу.
— Нет… — она откачнулась. — Нет… Не может быть…
— Все может… — погасил лампу, достал и раскрыл удостоверение: — Я из Комитета госбезопасности.
— Позвольте… Но Иван Александрович — из милиции. И он обещал мне честным словом офицера… Фантасмагория какая-то…
— Не верьте честным словам офицеров милиции. Он соврал.
— Но я помогала бороться с валютчиками! Я… как это? «Выходила на связь» — вот! Только в очень значимых случаях! Он что же — передает меня вам? Решительно не желаю иметь дело с НКВД! Не хочу! Понимаете, я не хочу попадать туда, откуда нельзя вернуться! А вы — именно оттуда!
— Угадали. Я оттуда, куда никто не хочет попасть. И откуда нельзя вернуться. Оставим это. Иван Александрович из ПГУ.
— «ПГУ»? Не знаю…
— Это политическая разведка.
— Боже мой… — заплакала она, по-детски размазывая лицо кулачком. Слез не было — от старости или выплакала все… — Это ужас! Я не желаю сотрудничать с вами! Нет!
— Вы уже сотрудничаете. Тихо! Взрослый человек, одной ногой в раю, а туда же… Ладно. Пунктирно о деле. Вы пришли на кладбище…
— Но ведь это был Пыжов! Насильник! Подонок! Вымогатель! Я тогда, в лагере, поклялась, что если доживу — плюну в его мертвую рожу!
— Вы были его осведомителем в лагере… — тихо сказал Сергей. — Он заставил вас выявлять зэков, у которых — по случаю или по прошлому образу жизни — могли быть дорогостоящие коллекционные монеты. Просто золотые монеты. Вы выявляли также и тех, чьи родственники или близкие друзья владели коллекциями нумизматики…
Он говорил и проваливался в ночь. Все расплывалось, исчезало и таяло, Анастасия Петровна смотрела на него в упор, и с ее морщинистым лицом происходила какая-то метаморфоза…
Даже ватник и ватные брюки, заправленные в «кирзуху», сидели на ней великолепно. Из под шапки-ушанки выбивалась белокурая прядь, синие глаза сияли — не зэчка ничтожная, параша, бикса, «давалка», а красивая женщина, актриса в каком-нибудь агитационно-пропагандистском фильме — «Заключенные» или «Путевка в жизнь»…
Она шла в колонне разухабисто ругающихся баб и откликалась матом на скабрезные шутки мужичья — из мужской части лагеря. Те стояли у колючки, это даже не считалось зоной, вохровцев здесь не было. По ночам и мужчины — чаще, и женщины — реже, подкапывались под проволоку и сливались в экстазе. Пыжов не слишком препятствовал такому естественному общению — удовлетворившиеся зэки были менее агрессивны и более послушны, пребывание же начальника лагеря в должности напрямую увязывалось руководством УНКВД с «закрытием процентовки». К лету сюда ждали — был такой слух — самых высоких гостей…
Пыжов умел себя показать, преподнести, начальство ему верило и даже ставило в пример: все у него в порядке, повторных сроков практически нет, применения оружия — тоже, покой и тишина. По молчаливому сговору, даже внутрилагерная агентура на проверочных «встречах» с руководством лагерных «оперативно-чекистских органов» Пыжова не продавала. «Григорич» нащупал самую большую слабину человеческую…
Настя была у него в девках. Поблажек (кроме бани после бурных половых актов — банька топилась загодя, дни и часы жарких встреч были известны как жесткий график встреч с агентами) ей не давалось никаких, разве что одежонка была получше и по росту. (Сильвестр терпеть не мог вахлацкого внешнего вида любимых.) Взамен только одно: информация. У кого — в мужском или женском лагере — есть монеты. У кого из родственников, оставшихся на свободе, или друзей, даже просто знакомых — они есть.
— Был вечер, я шла на обычную нашу встречу — у него, кроме чисто служебных помещений, был еще уютный барак — спальня там стояла настоящая, с бельем кружевным, атласными одеялами, в соседней комнате даже душ горячий. Иногда ему нравилось смотреть, как я раздеваюсь, — в такие минуты он преображался: лицо другое, руки сильные, ловкие… Он говорил: «Марш в душ!» — Анастасия рассказывала взахлеб, словно сказку — прекрасную и исчезнувшую бесследно. Едва ли она помнила тот миг, в котором соединились явь и сон, далекое прошлое и настоящее.
— Откуда он взял мебель?
— Спальня эта принадлежала одному молодому человеку, дворянину, кажется… Он был — этот дворянин — заключен в наш лагерь, за участие в гражданской войне… У них там целая компания была. — Она замолчала, сумасшедшая улыбка змеилась по тонким губам.
Она стояла под душем и терла себя мочалкой, по лицу текла вода, мыльная пена слетала, освобождая изогнутую спину и бедра, словно сошедшие с игривой картинки XIX века…
Вошел Пыжов, он был в тюрбане из махрового полотенца, лицо у него светилось восторгом и предвкушением сладких объятий Анастасии. Мощная грудь обильно заросла курчавым волосом, набедренная повязка едва держалась, готовая вот-вот упасть под напором естества, он цепко схватил Анастасию сзади, и они сплелись с диким криком словно электрический провод далекого прошлого…
«А-аа!» — вопил Пыжов. «О-оо…» — вторила она. И сливались голоса в звероподобном рычании.
— Товарисс начальник, товарисс начальник, — вторглось, разрушая восторг, из-за дверей. — Товарисс Запорожец, значит, на проводе! График выполнения, значит…
Она словно выплыла из сна, продолжая мычать и пристанывать, потом открыла глаза и посмотрела на Сергея.
— Это было нечто… — пришла в себя. — Вы давеча сказали, что…
— Нет, — улыбнулся. — Это вы упомянули. Молодого дворянина.
— Что-то неуловимое… — кивнула она. — Дворянин… Ах, право… Какое было время… Созидание! Перековка! Заключенные получали ордена! Когда еще их награждала родина, а?
— Вы шли по мосткам… — тихо начал Сергей. — Тишина опустилась над лагерем, кто-то играл на гитаре…
Гитара звучала близко, явственно, чей-то хрипловатый голос со страстью и надеждой вторил аккордам: «Как бы ни был мой приговор строг, я вернусь на любимый порог и, тоскуя по ласкам твоим, я в окно постучу…»
То было лето, Анастасия шла по мосткам в платье — редкое счастье, Пыжов бывал непредсказуем иногда, а в открытые ворота, окруженные конвоем и ярящимися овчарками, входила колонна вновь прибывших. Они шли вдоль разделительного забора, охрана подгоняла, начальник приказал: «Песню!» — и тогда послышался молодой голос:
— Пусть кашей родины названье — лишь устаревший звук пустой…Пусть отдана на поруганье! Разбита хамскою пятой…
И сразу побежали конвойные, грохнул выстрел. «Ложись!» — диким голосом заорал начальник, заключенные попадали лицом вниз, конвойные начали их бить…
