Сергей Кусков - Художник

Минимум сопротивления был слабый, невыразительный. Оно и понятно – не было у Павла ненависти к Фролову.

Он решительно содрал силуэт с жести, скомкал и швырнул в мусорное ведро. Потом слил электролит из кюветы в раковину, сполоснул кювету. Взял портреты тех двоих. В нарисованных лицах не было ничего человеческого. Это не люди, подумал Павел. Это бездушные шестеренки такой же бездушной машины. Родного брата, может быть, и пожалеют, а двоюродного – перемелют в труху и не дрогнут. Биороботы какие-то. В "Грибном дожде" были такие – их выращивали на грядках, которые удобряли кровью.

Значит, в таком виде мы вас и вставим туда. Готовые иллюстрации не пойдут, придется рисовать новые – опять задержка. Ничего, с Валерой он договорится об отсрочке на день, у хорошего редактора всегда есть резерв. Сейчас сходит в редакцию, а потом придется интенсивно поработать. Весь день, а может быть и ночь. Зато эти рожи увидят четыре тысячи подписчиков "Каравана", плюс их родственники и знакомые, которым они дадут почитать, – информационное воздействие, пожалуй, посильнее, чем гвоздиком по фольге.

Павел бросил в ведро все остатки фольгированной бумаги, с копиями и чистой, и убрал оба портрета в папку с рисунками к "Дождю". Несколько секунд подумал и сунул туда же портрет Фролова – для него тоже найдется подходящий, в меру положительный персонаж.

Эпилог

Я не знаю, как жить, если смерть станет вдруг невозможна.

Память вырвать не просто, как выклянчить песнею дождь…

Следователь Олег Фролов решил убить художника Павла Ермакова.

Ему непросто далось это решение – убить человека, виновного лишь в том, что он, не имея возможности наказать обидчиков именем закона, взялся восстанавливать справедливость самостоятельно. То, как он врал в утреннем телефонном разговоре, конечно, его не красило, но и прямых доказательств вранья у Фролова не было. Последним доводом, решившим судьбу художника, явилось опасение, что рецепт электролита и другие подробности могут стать достоянием спецслужб. Неважно, наших ли, американских или, например, новозеландских, – все они в равной степени были Фролову несимпатичны, в первую очередь отсутствием всяких моральных тормозов в их деятельности. А тормоза законодательные для них не существовали по определению.

Фролов открыл сейф и вынул из него пистолет, магазин с патронами и подмышечную кобуру для скрытного ношения оружия под одеждой. Подогнав ремни, он приладил кобуру поверх пиджака, поправил сбившийся галстук. Магазин вставил в рукоятку пистолета и, секунду помедлив, передернул затвор, дослав патрон в патронник. Вообще-то заранее это делать запрещалось, но на фоне того, что он задумал, мелкие нарушения уже не шли в счет. Затем поставил пистолет на предохранитель. Фролов, в отличие от многих своих коллег, читал детективы, а полицейский, который простреливает себе ногу или руку, выхватывая пистолет из кобуры, – это классика жанра. Предохранитель как раз и предназначен для исключения подобных случаев.

Засунув пистолет в кобуру, Фролов достал из шкафа куртку и шапку, оделся. Позвонил дежурному: вскоре должен был подойти вызванный им свидетель по одному из дел, его надо было задержать до возвращения следователя. Потом запер кабинет, спустился по лестнице, вышел на улицу и направился в сторону редакции "Каравана".

Редакция находилась в здании старой постройки, в котором в свое время был совнархоз, а сейчас – множество организаций, фирм и лавочек. Жители ближайших улиц называли его "муравейником" или "шанхайчиком". "Муравейник" стоял на полпути от прокуратуры к дому художника, даже, пожалуй, чуть ближе к прокуратуре. Ермаков сказал, что идет в редакцию, и Фролов рассчитывал перехватить его на подходе, но, когда до крыльца "муравейника" оставалась каких-то полсотни метров, увидел, что опоздал: Павел открыл дверь и скрылся за ней. Внутри Фролов не был и не знал, где там находится редакция, и испугался, что сейчас придется блуждать по коридорам, искать Ермакова. Потом решил, что долго он там все равно не задержится, отдаст рисунки и уйдет, ведь работает-то он дома; и успокоился. Он прошел немного дальше, остановился у торца хрущевской пятиэтажки – ближайшего от "муравейника" здания по пути к дому художника – и стал ждать. Он ходил вдоль стены, посматривая на крыльцо, и от нечего делать разглядывал окружающую действительность: улицу, машины, прохожих, журнальный киоск у угла дома, стену, около которой ходил…

На стене белел прямоугольник с красной надписью внутри: "ОСТОРОЖНО, СОСУЛИ". Упершись в нее взглядом, Фролов несколько секунд остолбенело соображал, что бы это значило, потом понял и посмотрел вверх.

Да, пожалуй, автор не преувеличивал, скорее наоборот. Слово "сосульки" здесь было явно неуместно, да и "сосули" не очень, разве что "сосулищи". Айсберг, потопивший "Титаник", Гималаи пиками вниз – вот что нависало на краю крыши, прямо над головой следователя. Ледник с тремя зубцами, средний метра полтора длиной, крайние поменьше, и концы у всех едва ли не острее того лома, что убил прапорщика Гормило.

С большого зубца сорвалась капля, щелкнула следователя по плечу, брызги ударили по щеке.

Фролов отошел от опасного места к дальнему углу дома и встал у журнального киоска, лениво размышляя о том, как будет это слово в единственном числе. Сосуля или сосуль? А сосуль – это она или он?

Ермакова он заметил, когда тот уже сходил с крыльца. Художник направлялся к дому, как и рассчитывал Фролов. Следователь чуть расставил ноги, наполовину расстегнул "молнию" на куртке и, засунув туда руку, нащупал рукоятку пистолета.

Ермаков заметил следователя, когда между ними остался торец пятиэтажки, слегка замедлил шаги, и тогда Фролов сам пошел ему навстречу, на ходу вытаскивая пистолет из кобуры.

Время сжалось, а воздух стал плотным и вязким. Он сковывал каждое движение, следователю приходилось рвать его слои, чтобы идти вперед, чтобы вытащить пистолет, сдвинуть флажок предохранителя, а потом взвести большим пальцем курок, – а стрелять самовзводом было вообще немыслимо. При самовзводе усилие на спусковом крючке увеличивается, отчего сбивается прицел, и это при нормальном-то сопротивлении воздуха; а что будет при таком, как сейчас?

Увидев пистолет, художник изменился в лице, потом его выражение вдруг снова изменилось, он закричал что-то, вытянув руку в сторону следователя. Люди вокруг тоже закричали, показывая на Фролова, а он шел вперед, продираясь сквозь воздух и крики, вытягивая руку, целясь и повторяя про себя, как заклинание: первую пулю в корпус – чтобы остановить! Вторую тоже в корпус – чтоб упал! Упадет – подойти вплотную, и третью в голову, чтобы насмерть!

Удар по голове он почувствовал, но осознать не успел. Сорвавшийся с крыши айсберг пробил средним зубом шапку и череп и пошел острием дальше, вглубь тела. Два крайних зуба Фролов уже не почувствовал. Просто мир стремительно повернулся – он даже не сообразил, в какую сторону, – а потом исчезло все, и сам он тоже исчез. Склонившегося над ним Ермакова он уже не увидел.

Снаружи все выглядело почти пристойно: упал себе человек и лежит – сейчас "скорая" приедет, поможет. Глыба льда, сорвавшаяся с крыши, валяется чуть в стороне, вроде она тут и ни при чем, пистолет тоже; и не сразу разглядишь, что длинный и острый, как пика, "сосуль" не за воротник заткут, а торчит из пробитого черепа. Но Ермаков, глядя на Фролова, непонятно каким чувством ощущал, что никто уже не поможет, и торопился сказать, что хотел сказать, пока следователь мог еще видеть и слышать его. Он, захлебываясь, говорил, почти кричал, что больше пальцем не тронет ни человека, ни собаку, ни даже голубя; что он уже выбросил всю чайную бумагу и, как только придет домой, отдаст Пете тестер – починять утюги и электроплитки, – выльет электролит, а бумажку с рецептом изорвет и выкинет; что он забудет треклятый рецепт, даже если для этого придется допиться с Петей до белой горячки!..

Он говорил, а Фролов смотрел на него невидящими глазами, лицо его бледнело и приобретало какое-то новое, умиротворенное выражение, а на снегу под ним быстро расплывалось большое розовое пятно.

Конец

(c) С. Кусков. Февраль 2006 г.