Кирилл Казанцев - Блатной конвейер
И тут лицо Хохла изменилось. По берегу, оскальзываясь на траве, пробирался парень с бритым черепом, на котором играли солнечные блики, как на полированном шаре. Хохол воровато оглянулся на плавающего в теплой воде озера Монгола и поспешил навстречу бритому.
— Куда пропал? — нервно облизывая губы, спросил Хохол и схватил парня за локоть. — Тут такие дела начинаются… Давай, говори, чего узнал!
— Этот от Магомеда приехал? — кивнул бритый на хозяина черного внедорожника, который весело плескал водой на местных девчонок. — Монгол, кажись? Я за ним от самого Екатеринбурга гнал, сам видел, как Магомед ему наказы свои втолковывал. Наезд, да?
— Чего ты мне вопросы задаешь, Батон! Говори, что узнал!
— Короче! Корешок один мой нашептал мне, что Магомед с козырей пошел. Человечка он отправил на зону, чтобы Фому того… — Батон выразительно чиркнул большим пальцем себя по горлу.
— Давно? — Хохол сразу же схватил Батона за воротник рубашки и рванул на себя. — Предупредить сможем?
— Какой там! — поморщился Батон и с сокрушенным видом покрутил головой. — Уж с неделю как он с пересылки ушел. Тут «кипеш» в другом, Хохол! Авторитеты, похоже, про эти дела знают, но молчат. Получается вроде того, что они смотрят, кто кого сожрет. Фома, видишь, старый уже, законником заделался, на сходах свое гнет, в «несогласке» со многими. Вот и глядят. Если у Магомеда ничего не получится, вывернется Фома, тогда, значит, Магомед слабак и к ногтю его. А выгорит у него, тогда все на это сквозь пальцы посмотрят. Сечешь, какой расклад?
— Значит, Фомы, может, уже и нет…
— Может, — кивнул Батон.
— Ладно, понял я! Давай, вали отсюда. И я тебя сегодня не видел. А еще лучше покрутись сегодня в Екатеринбурге, засветись там с пацанами Магомеда. И варежку лишний раз не разевай, слушай больше.
Батон кивнул, с сожалением посмотрел на мангал и столик, заставленный бутылками, и исчез среди деревьев. Хохол глубоко вздохнул и громко заорал на весь берег:
— Э, уроды! Кто за огнем следить должен?
Сбросив халат, он разбежался и бросился в воду. Вся компания шумно стала выбираться на берег, двое кинулись к мангалу раздувать тлеющие угли. Поплескавшись минут пять, Хохол согнал хмель, выбрался, наконец, на берег и подошел к Монголу, который, уперев руки в бока, обсыхал на солнце.
— Ну, ты как? — спросил Хохол как ни в чем не бывало. — По шашлычку? Под водочку?
— Да нет, — небрежно ответил Монгол, — поеду я. Чего я тут не видел? Так что Магомеду-то сказать про тебя?
— Не понял? — Хохол сделал удивленное лицо. — А чего насчет меня? Хохол он как был тут, так и есть! Мне как-то фиолетово, кто там правит. Магомед же пока за Фому остался за делом смотреть, а мне что Фома, что Магомед. Мне лишь бы крыша была!
— Ну это-то да, — кивнул Монгол. — А как насчет должка?
— А-а? А, ну как же! Базара нет, я слово держу. Ты, это… Магомеду скажи, чтобы в голову особо не брал. Это так, временная заминка была. До конца недели сквитаемся, зуб даю!
— Ладно, я тебя понял, Хохол. Дело в общем-то решенное, никто тебя обижать не собирается. Эта дыра как была твоя, так и остается. Будут проблемы, ты только свистни. Но и ты смотри на будущее, Хохол…
— Заметано, Монгол! Я же сказал.
Хохол стоял и смотрел, как визитер одевается, потом садится в машину, разворачивается. Черный кузов внедорожника еще некоторое время мелькал среди деревьев, а потом и звука мотора стало уже не слышно.
— Ну что, братва! — весело крикнул Хохол своей компании. — Гуляем или как? Кто у нас на разливе?
* * *Фома сидел в умывальной комнате на низком табурете, на который ему предусмотрительно подложили мягкую подушечку. Ноги стали у него частенько ныть по вечерам, и старый вор любил их попарить перед сном в горячей воде с ароматическими солями. Для этих целей шестерки готовили ему низкую раковину, используемую для мытья ног. В ней затыкали слив, наполняли ее горячей водой и усаживали Фому рядом на табурет.
В отряде уже прошло два часа после отбоя. Зэки мирно посапывали и похрапывали на двухъярусных металлических кроватях в общем помещении, и только две тени торчали перед дверью умывальной комнаты, охраняя смотрящего во время принимаемой процедуры.
В личной охране большой необходимости не было, потому что на зоне Фому чтили за авторитета и подчинялись ему беспрекословно. Если раньше эти два здоровенных парня и выполняли какие приказы Фомы, так только для воспитания кого-то из дебоширов и пресечения беспредела в отношении опущенных, живших своим маленьким мирком у дверей общего туалета. У Фомы был полный доверительный контакт с «хозяином» — начальником колонии. Тот не лез в дела Фомы, смотрящий обеспечивал ему полный порядок среди осужденных. Такой баланс всех устраивал.
Фома доброжелательно похлопал согнутую спину Ворчуна, который подлил ему в ноги горяченькой воды. Вид у старого вора был блаженный и расслабленный. Он лениво поднял руку и пошевелил пальцами. Крючок с готовностью извлек из пачки, лежавшей на раковине, сигарету и вставил ее между пальцами руки Фомы.
— Вот, ребятки, — затягиваясь слабеньким «Винстоном», изрек старый вор, — доживете до моих лет, тогда поймете, как мало нужно старику для полного счастья. Ты не хихикай, Крючок, не хихикай. Ты еще не понимаешь. А будешь хихикать, так и не поймешь совсем. Не доживешь.
Крючок мгновенно согнал с лица идиотскую улыбку. Он понял, что Фома видит его лицо в зеркале. Его последние слова могли быть шуткой, а могли и не быть. Фома — личность непонятная, непредсказуемая. Никто не знает, что у него на уме, что кроется порой за этим ленивым равнодушным выражением безбрового бледного лица. Вроде мягкий тихий старик, но Крючок-то знал, насколько Фома жесток, насколько он готов на любой самый страшный поступок и приказ для достижения собственных целей.
Поговаривали, что Фома в молодости и человеческого мяса отведал. Подбили его тогда мокрушники на побег из якутской зоны, а места там дикие, от одного жилья до другого месяц можно топать, да по болотам и непролазной тайге. И заблудиться там легче, чем высморкаться. По молодости Фома, говорят, не понял, что его и еще одного паренька с собой мокрушники взяли не из уважения, а как еду. Бр-р! Крючка передернуло, когда он вспомнил эти байки про Фому.
Харчи кончились у беглецов через три дня, охотиться никто не умел, да и патроны берегли, которые оставались в двух захваченных «калашах». Через три дня приятеля Фомы и зарезали на берегу речки. Самую мякоть, что с бедер и икр, закоптили на костре, а ужинали в тот вечер печенью убитого и срезками с его спины. Говорят, что Фома тогда все и понял, но хитер он был неимоверно уже тогда.
Помнится, рассказывали, что, когда они приблизились к железной дороге, Фома их всех и перестрелял ночью. А потом один вышел к «железке» и сдался. Легенда у него была неопровержимая: насильно увели, угрожали лютой расправой. А как только подвернулся случай, он и избавился от своих попутчиков, потому как не по своей воле с ними пошел. Вроде как он еще в зоне встал на путь исправления и раскаяния. А когда нашли тела да остатки тела съеденного молодого зэка, тогда Фоме и поверили полностью. Говорят, даже психолога к нему из города возили. Вроде как для психологической реабилитации. Умеет Фома прикидываться. Наверное, очень правдоподобно разыграл стресс, который пережил в тайге, когда его дружка жрали и когда он понял, что его сожрут следующим.
Такие вот легенды ходили о смотрящем.
— А приведи-ка мне, Крючок, нашего друга, — задумчиво произнес Фома, с наслаждением затягиваясь сигаретой.
— Кого это? — быстро вскинулся в собачьей стойке Крючок.
— Как кого? — Фома даже обернулся на своего подручного, а на лице его было полное недоумение. — Да Шмака же! Ты что, забыл, что он землячок мой и кореш по воле? Как ты меня разочаровываешь, Крючок. Не любишь ты меня, не помнишь дорогих мне вещей.
Сказано это было так искренне, что Крючок было поверил. Он даже не удивился бы, если из глаз Фомы потекли бы слезы. Но подручный вора вовремя спохватился, вспомнил, как Фома велел держать Шмака за версту от него.
Когда Крючок вернулся вместе с заспанным Шмаком, Ворчун осторожно вытирал распаренные ноги Фомы махровым полотенцем и натягивал на них две пары носок. Сначала хлопчатобумажные, а сверху толстые шерстяные.
— Что-то ты сторонишься меня в последнее время, Шмак, — сокрушенно сказал Фома, не глядя на вошедших. — То ли я тебя обидел чем, то ли еще чего?
— Ты что, Фома, — удивился Шмак, зябко ежась в одних трусах. — Я к тебе все душой, это ты… не зовешь.
— Это я виноват! Вон как, — закивал Фома и посмотрел в глаза Шмаку своим мягким старческим взглядом. — Забыл я старого корешка, с которым на воле мы… да ладно, чего уж там. Да ты садись, Шмак, садись. Вон табуреточка. А ты, Ворчун… — Фома повернулся к своему «слуге» и выразительно посмотрел на него.
