Филлис Джеймс - Ухищрения и вожделения
— Это «Жаворонок» из Уэллса?
Чуть помолчав, Кэролайн ответила:
— Нет. Мы — четверо друзей из Ярмута, но, возможно, мы зайдем в Уэллс. У нас все в порядке, в помощи мы не нуждаемся. Спасибо.
Но луч прожектора не двинулся с места. В яростном свете яхта будто зависла между морем и небом. В молчании шли секунды. Никто ничего не говорил. Потом луч погас, и они снова услышали рокот мотора. Теперь он удалялся. На мгновение, все еще в ожидании, все еще не смея произнести ни слова, они обе поверили, что их отчаянная попытка удалась. Но все тут же стало ясно. Луч прожектора снова впился в их лица. Моторы ревели, судно шло сквозь туман прямо на них. Кэролайн успела еще прижаться ледяной — щекой к щеке Эми и прошептать:
— Прости меня! Прости!
Огромный корпус корабля навис прямо над яхтой. Эми услышала треск крошащегося дерева; яхту выбросило из воды. Эми почувствовала, что летит в беспредельной влажной мгле и падает, падает, без конца падает, распростершись, сквозь пространство и время. Потом ее ударило о воду, и она погрузилась в такой ледяной холод, что на какое-то время перестала вообще что бы то ни было ощущать. Сознание возвратилось к ней, когда ее выбросило на поверхность, и она хватала ртом воздух, пытаясь отдышаться, больше не чувствуя холода, ощущая только, что грудь до боли сжимает металлический обруч, и билась, билась, чтобы удержаться на поверхности, не захлебнуться, выжить. Что-то твердое оцарапало ей щеку и проплыло мимо. Она замахала, забила руками, поплыла и ухватилась за доску — обломок опалубки. По крайней мере это давало хоть какую-то надежду. Эми положила на доску руки и почувствовала, как напряжение покидает ее, сменяясь благословенным покоем. Теперь она могла рассуждать разумно. На доске она сможет продержаться до утра, когда рассеется туман. Но задолго до этого она успеет погибнуть от холода и истощения. Значит, единственная надежда — доплыть до берега, но в какой стороне берег? Если туман рассеется, она сможет разглядеть береговые огни, может, даже светящиеся окна фургона. Нийл будет стоять там, он будет махать ей рукой. Господи, что за глупость! Фургон же за много миль отсюда. Нийл уже совсем в отчаяние пришел от беспокойства. А она так и не закончила запечатывать его конверты. И Тимми, верно, плачет, требует мать. Надо обязательно вернуться; Тимми ждет.
Море все-таки обошлось с Эми милосердно. Холод, от которого ее руки застыли так, что она не могла больше держаться за доску, притупил и ее сознание. Она погружалась в бесчувствие, когда луч прожектора снова отыскал ее во тьме. Она не могла уже ничего сознавать, ничего уже не боялась, когда судно развернулось и на полном ходу врезалось в ее тело. И снова воцарились тишина и темнота, а на поверхности моря, там, где вода окрасилась красным, подпрыгивал на волнах обломок доски.
Глава 4
В субботу Рикардс вернулся домой только к восьми, но и это было гораздо раньше обычного, так что впервые за много недель он почувствовал, что в этот вечер свободен выбрать, чем ему заняться. Он мог спокойно, не торопясь поесть, посмотреть телевизор или послушать радио, мог потихоньку, не ставя себе невыполнимых задач, разобраться с домашними делами, позвонить Сузи и рано лечь спать. Но его не оставляло беспокойство. Теперь, когда в его распоряжении оказалось несколько свободных часов, он просто не знал, что ему с ними делать. Сначала он подумал, не пойти ли в ресторан пообедать в одиночестве. Но предстояло выбрать, куда пойти, потратить какие-то деньги; все это, даже необходимость заказать столик, показалось ему настолько хлопотным, что явно не соответствовало удовольствию, которое такой обед мог ему доставить. Он принял душ и переоделся, будто горячая вода могла очистить его от дел, от убийств, от неудач и провалов, а мытье было ритуалом, придававшим предстоящему вечеру какой-то особый смысл, особое удовольствие. Потом открыл жестянку печеных бобов, обжарил четыре сосиски с парой помидоров и отнес все это на подносе в гостиную, чтобы поесть, сидя перед телевизором.
В 9.20 Рикардс выключил телевизор и несколько минут сидел неподвижно с подносом на коленях. Ему подумалось, что сейчас он выглядит как человек на картине кого-нибудь из современных мазил-художников — «Мужчина с подносом»: неестественно застывшая фигура посреди обычного, но изображенного необычно и потому зловещего интерьера. Он сидел так, пытаясь найти в себе силы хотя бы для того, чтобы вымыть посуду, а привычное уныние, чувство, что он чужой здесь, в собственном доме, снова одолевало его. Даже когда он сидел у Дэлглиша на Ларксокенской мельнице, в освещенной огнем камина комнате со стенами из тесаного камня, и пил его виски, он чувствовал себя больше дома, чем обедая вот так, в собственной гостиной, в своем любимом кресле с туго натянутой обивкой. И не только потому, что дома не было Сузи, дохаживавшей последние дни перед родами, не только потому, что ее образ привидением умостился в кресле напротив. Он обнаружил, что сравнивает эти две комнаты, пытаясь в своих реакциях отыскать объяснение своей углубляющейся депрессии: ему казалось, что его собственная гостиная была отчасти символом этой депрессии, а отчасти и причиной. Вряд ли дело в том, что на мельнице был настоящий камин, в котором пылали, шипя и разбрасывая настоящие искры, настоящие поленья, пахнувшие осенью, а у него в гостиной потрескивал искусственный огонь. И не в том, что у Дэлглиша мебель была старинная, отполированная временем и стоящая там явно для удобства, а не ради показухи, да и не в том, конечно, что на стенах висели настоящие картины маслом и настоящие акварели и было очевидно, что гостиную обставляли, не придавая особого значения какой-либо вещи из-за ее особой ценности. Более всего, решил он, эта разница ощущалась из-за книг. Две стены в той гостиной занимали полки с книгами, старыми и новыми, толстыми и тонкими, маленькими и большими, книгами, которыми пользовались, читали, получая удовольствие от чтения и от того, чтобы просто книгу полистать и посмотреть. Его собственные немногочисленные книги и книги Сузи стояли в спальне. Сузи постановила, что, поскольку книги все были очень разные, очень потрепанные, им нет места в той комнате, которую она называла «салон». В последние годы у него оставалось так мало времени для чтения; у него было несколько современных приключенческих романов в бумажных обложках, четыре томика из Клуба любителей книги, членом которого он пару лет состоял, несколько книг о путешествиях — эти были в твердых переплетах; полицейские справочники и учебники и книжки, полученные Сузи в школе: призы за прилежание, вышивание и шитье. Где-то когда-то он прочел, что вырасти в окружении книг в семье, где любят и поощряют чтение, — это самое лучшее начало жизни. Может, им надо поставить книжные полки по обе стороны камина, тем положив начало? Диккенс — он очень любил Диккенса, когда учился в школе. Ну разумеется, Шекспир. Крупнейшие из английских поэтов. Их дочь — ни он, ни Сузи не сомневались, что у них будет дочь, — научится любить стихи.
Но со всем этим придется подождать. А он может хотя бы взяться за домашние дела. Атмосфера приглушенной претенциозности, царившая в его гостиной, как он сейчас понял, отчасти объяснялась неопрятностью. Комната выглядела как неприбранный гостиничный номер, о котором никто не позаботился, поскольку важных постояльцев не ждали, а тем, кто сюда заезжал, было все равно. Он пожалел, что отказался от услуг миссис Эдкок, которая раньше приходила на три часа каждую среду, чтобы прибирать в доме. Но она работала у них только последние два месяца беременности Сузи. Он практически не был знаком с этой женщиной, и ему не хотелось оставлять ключи от дома малознакомому человеку не столько из-за недоверия, сколько из желания не быть на виду. Так что, несмотря на сильные сомнения Сузи, он заплатил миссис Эдкок отступное, заявив, что справится сам. Теперь он добавил посуду от ужина к той, что уже лежала в посудомоечной машине, открыл ящик, где аккуратно были сложены чистые тряпки, и выбрал одну вытереть пыль. Пыль толстым слоем покрывала все поверхности в доме. В гостиной он провел тряпкой по подоконнику и с удивлением воззрился на черную полосу грязи.
Потом он принялся приводить в порядок холл. Цикламен на столике рядом с телефоном почему-то завял, несмотря на то что он, хоть и впопыхах, поливал его каждый день, а может — именно поэтому. Рикардс стоял с пыльной тряпкой в руке, раздумывая, выбросить ли цветок, или его все-таки можно спасти, когда слух его уловил шорох колес по гравию. Он отворил дверь, потом резко распахнул ее во всю ширь с такой силой, что она качнулась назад и замок защелкнулся. В одно мгновение он оказался у дверцы такси, нежно обнимая хрупкую, с тяжелым животом фигурку жены.
— Моя дорогая, любимая моя, что же ты не позвонила?
Она прислонилась к нему. Он с болью увидел, как она бледна, как прозрачна ее кожа, какие круги под глазами. Казалось, он даже сквозь толстый твид ее пальто слышит, как шевелится у нее в животе ребенок.
