Жорж Сименон - Кот
— Жозеф!
Он нашел кота в самой глубине, у сырой стены, за кучей хвороста. Зверек закоченел, открытые глаза были неподвижны, туловище скрючено. Он казался гораздо более тощим, чем при жизни. На мордочке застыла пена, на утоптанном земляном полу виднелась зеленоватая рвота. Эмиль взял его на руки, безуспешно попытался закрыть ему глаза. От прикосновения к почти ледяному тельцу по спине у него пробежал странный холодок.
Буэн не был вспыльчив. Изредка ему приходилось драться, чаще в кафе, как-то раз — на стройке, и он никогда не терял при этом головы. Однако в тот день лицо его стало злым. Держа на руках кота, он озирался по сторонам с таким видом, словно что-то искал. И действительно, нашел.
В переулке было много крыс. Иногда из окон второго этажа было видно, как они рыщут ночью вокруг мусорных бачков, и Маргарита ужасно их боялась.
— Как тебе кажется, у нас в подвале есть крысы?
— Возможно.
— Если я узнаю наверняка, что у нас крысы, у меня не хватит духу спуститься в подвал.
Он купил препарат, содержащий мышьяк, — им торгуют во всех москательных лавках. Иногда по вечерам он смачивал этим снадобьем куски хлеба и раскладывал их в углу подвала. За все время он только раз обнаружил труп крысы — правда, огромной, чуть не с Жозефа. Вероятно, другие уходили умирать куда-нибудь подальше.
Металлическая бутылка с крысиным ядом стояла на грубо сколоченной этажерке, куда совали всякую рухлядь, не имевшую своего места.
Буэн положил кота, чиркнул спичкой и увидел круглый след, оставшийся на пыльном дереве от донышка. Рядом был другой такой же след. Он снова взял мертвого кота и пошел наверх, медленно, так медленно и тяжело, что Маргарита, оставшаяся на первом этаже, почувствовала, должно быть, некую угрозу.
Сперва она хотела спастись бегством на второй этаж, но Эмиль преградил ей путь, и она бросилась в гостиную. Попыталась запереться на ключ, тогда он выбросил ногу вперед, толкнул дверь, все так же медленно надвигаясь на жену, левой рукой сгреб ее за волосы, а правой поднес труп Жозефа к ее испуганному лицу:
— Смотри, мерзавка! Смотри хорошенько! Ее била дрожь, глаза вылезли из орбит, она пронзительно закричала, зовя на помощь. Она не владела собой, вид у нее был совершенно безумный:
— Эмиль! Эмиль! Умоляю, возьми себя в руки! Мне страшно…
Он все тыкал мохнатым зверьком ей в лицо, пока она не упала на пол — сперва на колени, затем ничком, словно потеряв сознание.
— Я же прекрасно вижу: ты ломаешь комедию. Все, что ты делаешь, — комедия, все пакость! Взять бы ту отраву да и влить насильно тебе в глотку!
Эмиль тяжело дышал. У него кружилась голова. Должно быть, он побагровел и был страшен. Маргарита не шевелилась. Чтоб дать выход напряжению, он одним махом смел с рояля все безделушки и фотографии.
Потом, не глядя больше на жену и по-прежнему держа кота на руках, поднялся по лестнице и тихонько положил его на комод.
У него наверняка поднялась температура. Голова кружилась. Он лег, выключил свет и замер с открытыми глазами.
Сперва в доме все стихло. Так длилось с четверть часа. Потом послышались неясные шорохи, поскребывание, осторожно приоткрылась одна дверь, другая. Маргарита прошла через столовую, направляясь на кухню: видимо, ей понадобился добрый глоток ее хваленого укрепляющего. Позднее он обнаружил возле раковины стакан.
Она медлила не меньше часа — боялась подняться наверх, потом постояла за дверью, прислушиваясь. Наконец вошла в спальню, поколебалась и прилегла, не раздеваясь, на свою кровать.
Оба они так и не заснули. Эмиль дышал с трудом. Несколько раз погружался в дрему, но его будили кошмары, которые он потом тщетно пытался припомнить.
В шесть утра Буэн окончательно проснулся, хотя и с больной головой, и чуть было не остался лежать в постели. Он сильно пропотел: пижама и подушка были мокры. Жена спала. Ей оказалось не под силу караулить до утра; она скрючилась на кровати, так же как кот в подвале.
Он чувствовал, что опустошен, не способен думать. Машинально накинул халат, взял кота за передние лапки, словно кролика, и вышел на лестницу.
Жозеф уже не друг ему, не живое существо, с которым они прожили часть жизни и столько раз смотрели друг на друга. Теперь это просто трупик, неподвижный и начинающий попахивать.
Буэн постоял в коридоре, наконец отворил дверь и сделал три шага по направлению к мусорному бачку. Мусорщики еще не приезжали. Он приподнял крышку и положил утратившее прежнюю окоченелость тельце поверх мусора. Затем вымыл на кухне руки и сварил себе кофе.
Он не сомневался в виновности Маргариты. Иначе почему она так перепугалась, когда он пошел в подвал?
Он сделал всего несколько глотков. Его воротило от кофе. Он встал, открыл шкаф, схватил початую бутылку вина. Это было, как всегда, красное высшего качества. Он выпил, глоток за глотком, два стакана, облокотившись на покрытый клеенкой стол. До рассвета было еще далеко. Стоял декабрь, накануне вечером небо было тяжелое, готовое разразиться снегопадом.
Сперва он решил, что уйдет. Но куда? Снять меблированную комнату, пока не подыщется другая квартира? Тогда надо забирать мебель, сдавать на хранение.
Из старой обстановки у Эмиля оставались кровать, его кресло в гостиной, телевизор, а на втором этаже бюро с откидной крышкой, рождественский подарок Анжелы за год с небольшим до несчастного случая. Теперь опять близилось Рождество.
Он больше не примет подарков от Маргариты — она обычно дарила ему домашние туфли, рубашки, носки. И сам ей ничего больше не подарит. Между ними все кончено. Она показала, какова она на самом деле; он-то уже не раз подозревал, что кроется за ее слащавыми манерами.
Буэн налил себе третий стакан. Ему не хотелось оказаться наверху вместе с ней. Пускай себе спит. Пускай исходит злостью. Он ей больше ни слова не скажет. Оба они старики, хотя в повседневной жизни и не сознают этого. Через несколько лет им умирать. Так неужели из-за кота, подобранного однажды вечером на улице…
Ну-ну, не разнеживаться! Дело не только в Жозефе. Она метила не в кота, а в него, Эмиля. Как только он вошел в этот дом, вернее, сразу же после свадьбы, он понял: Маргарита решила, что все должно идти по-старому.
Когда-то Дуаз-дед (звали его Артюр, он носил бакенбарды, редингот и непомерно высокие воротнички, как на фотографиях в альбоме) основал кондитерскую фабрику Дуаза на улице Епасьер и мало-помалу довел ее до процветания.
У него был только один сын, Себастьен, и дочь Элеонора: ее пожелтевшее фото также хранилось в синем кожаном альбоме с медными уголками и цветком из медной проволоки и эмали на переплете. Элеонора умерла в тринадцать лет от туберкулеза, который позже свел в могилу и мать Маргариты. Себастьен женился, когда ему было уже под сорок и у него наметилось брюшко; он тоже носил редингот и часы на двойной цепочке с брелоками.
Постепенно выработался дуазовский образ мыслей, установилась дуазовская атмосфера, сложились семейные ритуалы. Тупик был застроен в те времена, когда на дома смотрели как на самое надежное помещение капитала, и в Париже и его окрестностях повсюду как из-под земли поднимались целые улицы. Позже Себастьен заказан фонтан, и слово “тупик” было изъято из употребления; теперь на бело-синей табличке, а также на почтовой бумаге и визитных карточках можно было прочесть:
“Сквер Себастьена Дуаза”.
Старый Артюр умер. Жена Себастьена тоже. В доме осталась только его дочь Маргарита, и отец вывозил ее, наряженную в платье с вышивками и кружевами, на Елисейские поля, в Булонский лес. Сохранилась фотография, на которой они запечатлены в наемном ландо. В отличие от старика Артюра Себастьена не все время посвящал кондитерской фабрике. Он бывал в клубах, днем охотно ездил на скачки — с биноклем через плечо, в сером котелке.
У Маргариты была гувернантка, м-ль Пике. В доме держали кухарку и прислугу, приходившую несколько раз в неделю. К девочке-подростку ходил Фредерик Шармуа, молодой человек, учивший ее играть на рояле; в конце концов она вышла за него замуж.
Словом, жизнь устоялась, и дом казался надежно защищен от всякого вторжения извне. Однако на улице Гласьер работал некий Виктор Салънав, начинавший бухгалтером у Артюра. Со смертью старика его влияние стало расти, и вскоре он ввел в дело своего сына Рауля.
Что там, собственно, произошло? Маргарита говорила о тех событиях туманно, сплошными намеками. Эмиль с трудом вытянул из нее признание в том, что в семье у них две женщины умерли от туберкулеза. Когда же он спросил, не был ли ее отец игроком, она ответила с невинным видом:
— Игроком? С какой стати?
Дуазы и после смерти должны были оставаться безупречными. Все семейные рассказы окрашивались в пастельные или акварельные тона. Все было прозрачно, изящно, как поэтический профиль мужа-скрипача.
Так или иначе, а Себастьен Дуаз оказался под угрозой банкротства, что звучало еще омерзительней, чем туберкулез.
