Жорж Сименон - Три комнаты на Манхаттане
— Иди спать.
Как он и ожидал, она пробормотала:
— Ты позволишь мне закурить?
Он вырвал у нее сигарету и раздавил прямо на ковре:
— Иди ложись.
Он знал, что, чуть отвернувшись, она улыбнулась. Он понял, что она торжествует. Можно подумать, что она способна рассказывать все эти истории только с одной целью: чтобы довести его до того состояния, в котором она его видит сейчас!
«Я к ней не притронусь сегодня, — обещал он себе. — Так она, может быть, поймет!»
Что именно поймет? Это глупо. А разве не было теперь глупым и несуразным вообще все? Что они делают здесь вдвоем, в номере «Лотоса», за этой фиолетовой вывеской, зазывающей пары, которые проходили мимо?
Он смотрел, как она раздевается, и оставался холодным. Да, именно, он был способным оставаться холодным по отношению к ней. Ее нельзя было назвать красивой и неотразимой, какой она себя воображала. Жизнь отметила патиной и ее тело.
От одной только этой мысли он вдруг почувствовал, как его охватила страшная ярость и возникло острое желание уничтожить начисто прошлое, вобрать в себя все, сделать своим. Яростно, с застывшим от злобы, пугающим взглядом, он сжал ее в своих объятиях, буквально надломил ее и с таким неистовством погрузился в нее, как будто хотел раз и навсегда освободиться от мучительного наваждения.
Она смотрела на него, потрясенная, и когда он наконец неподвижно застыл, заплакала, но не так, как плакала там, за стенкой, Винни, а как плачут дети, и совсем по-детски тихо сказала:
— Ты сделал мне больно.
И опять же как дитя, она тут же, почти сразу, заснула. В эту ночь на ее лице не было того печального выражения, которое он заметил накануне.
Похоже, на этот раз их объятия принесли ей успокоение. Во сне она чуть надула губы, руки ее легко и безвольно лежали поверх одеяла, а волосы рыжеватой всклокоченной массой выделялись на яркой белизне подушки.
Он не мог заснуть и даже не пытался. К тому же близился рассвет. И когда заря отразилась своим холодным отсветом на окне, он проскользнул за штору и, чтобы освежиться, прижался лбом к холодному стеклу.
Улица казалась пустынной, ее оживляли только урны с мусором вдоль тротуаров. Какой-то человек в доме напротив, на таком же этаже, брился перед зеркалом, подвешенным к окну. Их взгляды встретились на одно мгновение.
Но что они могли сказать друг другу? Были они примерно одного возраста. У человека напротив были густые, насупленные брови и залысины на лбу. Находился ли кто-нибудь в глубине комнаты? Может быть, на кровати лежала женщина, погруженная еще в глубокий сон?
Если этот человек так рано встал, значит, он идет на работу.
Интересно бы знать — на какую? По какой жизненной борозде он бредет?
Вот у него, у Комба, нет больше никакой борозды. Уже несколько месяцев. Но все же еще позавчера он упрямо шел в каком-то более или менее определенном направлении.
А в это утро, на фоне холодного октябрьского рассвета, он ощутил себя человеком, который порвал все связи с прошлым и лишился, приближаясь к пятидесяти годам, какой бы то ни было прочной привязанности. Ничего у него больше, по сути дела, не оставалось — ни семьи, ни профессии, ни страны, ни даже, в конечном счете, и жилья. Ничего и никого, кроме незнакомки, спящей в номере довольно подозрительного отеля.
В доме напротив горела электрическая лампочка, и он вспомнил, что не погасил свою. Возможно, это может стать удобным поводом, а то и предлогом?
Действительно, а не съездить ли ему к себе! Кэй будет ждать весь день, он уже начинает осваиваться с ее привычными. Он оставит на столе ей записку о том, что вернется. Там, в Гринич-Виледже, он приведет комнату в порядок.
Пока он, заперев дверь, бесшумно одевался в ванной, его голова лихорадочно работала. Он не только тщательно уберет комнату, но и купит цветы. И купит еще недорогой кусок кретоновой материи яркой расцветки, чтобы прикрыть серое покрывало кровати. Потом он пойдет и закажет холодную еду в итальянском ресторане, в том самом, который поставляет еженедельные ужины Ж. К. С. и Винни.
Ему надо еще позвонить на радио, поскольку на завтра назначена запись.
Он должен был позвонить вчера. Голова работала четко и ясно. Как-то неожиданно, несмотря на усталость, он обрел хладнокровие и заранее радовался, представляя, как пойдет по улице и будет прислушиваться к звуку своих шагов, вдыхая свежий утренний воздух.
Кэй по-прежнему спала, выпятив нижнюю губу, что вызвало у него почти умиленную улыбку. Конечно, она заняла определенное место в жизни Комба.
К чему теперь пытаться его соизмерять и как-то оценивать?
Если бы он не боялся ее разбудить, то непременно поцеловал бы в лоб снисходительно и нежно.
«Я скоро вернусь», — начертал он на листке, вырванном из записной книжки, и положил его на ее портсигар.
И от этого он опять улыбнулся, ибо теперь-то уж она никуда не денется: непременно наткнется на записку.
Оказавшись в холле, он набил трубку, но прежде чем закурить, вызвал лифт.
Вот как! Внизу не было ночного портье. Его уже заменила одна из девушек в униформе. Не останавливаясь, он прошел мимо нее, остановился как вкопанный на тротуаре и вздохнул полной грудью.
Чуть было не вздохнул с облегчением: «Ну, наконец!» И только одному Богу известно, не задался ли Комб где-то в глубине души вопросом: вернется ли он назад?
Он сделал несколько шагов, остановился, потом еще прошел немного.
И вдруг ощутил острую тревогу, как человек, который чувствует, что забыл что-то, а что именно, не может вспомнить.
Он еще раз остановился на самом углу Бродвея и застыл при виде его погасших огней и безлюдных широких тротуаров.
А что будет, если, вернувшись, он обнаружит, что комната пуста?
Едва эта мысль коснулась его сознания, то причинила такую боль, привела в такое отчаянье и вызвала такое паническое состояние, что он резко обернулся, чтобы удостовериться, что никто из отеля не выходил.
Несколько мгновений спустя он уже у входа в «Лотос» выбивал свою еще не погасшую трубку, стуча ею по подошве.
— Седьмой, пожалуйста, — бросил он молодой лифтерше, только что спустившей вниз кабину лифта.
Он пришел в себя лишь тогда, когда убедился, что Кэй спокойно спит, а в их комнате ничего не изменилось.
Он не знал, видела ли она, как он уходил и вернулся. Он в эту минуту испытывал столь глубокое и трудно передаваемое словами волнение, что не имел сил запросто спросить ее об этом. Она, казалось, продолжала спать, пока он раздевался и влезал под одеяло.
И, по-прежнему не просыпаясь, она потянулась к нему и прижалась к его телу.
Глаз она так и не разомкнула. Только ее веки слегка дрогнули, не приоткрывая зрачков, напоминая трепет крыльев тяжелой птицы, которая не может взлететь.
Голос был тоже тяжелым, казался далеким, но в нем не чувствовалось никакого упрека, ни обиды и ни тени печали.
— Ты пытался уйти, ведь так?
Он чуть было не заговорил и этим бы все испортил. К счастью, она сама продолжала тем же, но еще более тихим голосом:
— Но ты не смог!
И снова заснула. Может быть, она и не просыпалась вовсе, а просто в глубине своих снов почувствовала эту драму, которая здесь разыгрывалась?
Позже они ни единым словом не обмолвились о происшедшем, даже когда проснулись окончательно.
Это был их лучший час. Об этом они оба подумали так, как если бы прожили вместе уже много подобных утренних часов. Нельзя было поверить, что всего второй раз они просыпаются вот так, бок о бок в одной постели, ощущая такую близость друг к другу, как если бы были любовниками с давних пор.
И даже эта комната в «Лотосе» кажется им совсем родной. Именно в ней они оба с изумлением обнаружили, что могут любить.
— Я первая пройду в ванную. Разрешишь?
А потом добавила с удивительным пониманием его желаний:
— А почему ты не куришь свою трубку? Тебе никто не запрещает, ты же знаешь! У нас в Венгрии можно даже встретить немало женщин, курящих трубку.
Утром казалось, что они вовсе и не спали друг с другом. Почти детская чистота проступала в их веселости и в их сияющих от радости глазах.
Складывалось впечатление, что они просто играют в жизнь.
— Подумать только, что из-за этого Роналда я теперь никогда не получу своих вещей! У меня там остались два огромных чемодана, набитых одеждой и бельем, и я сейчас не в состоянии даже сменить чулки.
Ее это только веселило. Это было чудесно — при пробуждении ощутить полную легкость, зная, что перед тобой целый день, в котором не предвидится никаких обязательных дел, и можно его заполнить всем, чем захочется.
В этот день ярко светило солнце, весело поблескивая лучами. Обедали они у одной из тех стоек, которые уже улетали частью их привычек.
— Ты ничего не имеешь против, если мы пойдем погуляем в Центральном парке?
Ему совсем не хотелось ревновать с утра пораньше, но всякий раз, когда она предлагала что-либо или говорила о каком-нибудь месте, он начинал мучиться вопросом: «С кем? «
