Ларри Миллетт - Шерлок Холмс в Америке
– Понятно. Если я все верно понял, то ферма не была особо успешным предприятием.
Услышав этот комментарий, Кенсингтон фыркнул:
– Куда уж вернее. Сказать по правде, это место всегда скорее служило свинарником. А если учесть, что свиней надо еще и выращивать по четыре месяца, сложно прокормить семью.
– То есть Вальгрен был женатым человеком? Остались жена и дети?
– Дети, – отозвался Кенсингтон. – А жена – боже, такая чудесная женщина! – умерла лет шесть назад от воспаления легких. А потом прошлой осенью, вскоре после того как Олаф выкопал этот камень, его сын Олаф-младший в один прекрасный день собрал вещички и был таков. Думаю, он просто не выдержал жизни на ферме, и я не могу его винить. Последнее, что я слышал о нем, будто бы он направился куда-то на запад. Так что с Вальгреном осталась только его дочка Муни.
– Какое странное имя, – заметил я.
– Это скорее прозвище, – объяснил Кенсингтон извиняющимся тоном. – При рождении ей дали имя Мойра, но все кличут ее Муни.
– А почему? – спросил Холмс.
– Думаю, если вы когда-нибудь познакомитесь с ней, то поймете. Она милая девочка, и мы с женой ее очень любим. Просто она немножко отличается от нас, вот и все. Те, кто ее не знает, считают Муни пришибленной, но они заблуждаются. Как я уже говорил, она просто другая.
– Ясно, – кивнул Холмс. – Скажите, а сколько ей лет?
– Шестнадцать. Знаете, мы организовали чудесный праздник по случаю ее дня рождения у нас дома всего лишь на прошлой неделе.
Последнее замечание явно заинтриговало Холмса, поскольку он на минуту задумался, а потом спросил:
– А сейчас юная Муни на ферме, как вы думаете?
Вопрос, по-видимому, удивил Кенсингтона:
– Нет! Разве я не сказал? Она живет с Элси – это моя жена – и со мной. Уже несколько месяцев. Думаю, мы теперь ее семья. Бедное дитя.
– А как она оказалась у вас, могу я поинтересоваться?
Впервые Кенсингтон проявил скрытность. Он уставился прямо перед собой поверх голов лошадей, словно изучал горизонт в поисках ответа, а потом наконец сказал:
– Мне не хотелось бы говорить об этом. Просто у нее были проблемы с отцом. По моим представлениям, он с ней дурно обращался, и, когда она пришла к нам, мы ее забрали. Теперь она счастлива, и это главное.
– Но она, как я понял, в курсе, что отец мертв?
– Я ей сообщил, – коротко ответил Кенсингтон, и по голосу стало ясно, что он не желает больше обсуждать дочь Олафа Вальгрена.
Холмс тут же уловил его настроение и сменил тему. Накинув нам на колени толстые шерстяные одеяла, которые хоть как-то защищали от холода, он спросил:
– Скажите, мистер Кенсингтон, а что местные жители думают о руническом камне? Они верят, что он настоящий, или считают подделкой, которую состряпал мистер Вальгрен ради наживы?
– Хороший вопрос, сэр, очень хороший. Я бы сказал, что мнения разделились. Кое-кто полагает, что Олаф пытался всех облапошить, тут не поспоришь; но многие рады поверить, что он совершил великое открытие. Особенно шведы настроены считать камень настоящим. С другой стороны, местные норвежцы, считай, против всего, за что выступают шведы. Немцам, насколько я вижу, нет дела до обоих. Но споры идут оживленные, и конца им не будет, как я полагаю.
– А вы, мистер Кенсингтон? На чьей вы стороне в этом великом противостоянии?
Кенсингтон обернулся и хитро подмигнул Холмсу:
– Это, сэр, зависит от того, где я нахожусь. Если я со шведами, то я за камень, ну а если я в городе среди скептиков, то я такой же сомневающийся, как и они. Понимаете, нет никакой пользы от всех этих споров о подлинности камня, совсем никакой, поскольку все равно никого не переубедишь. Это как религия для местных: с таким же успехом можно примыкать к католикам или к лютеранам. По крайней мере, я так это вижу.
– Мистер Кенсингтон, очевидно, что вы умный человек, – признал Холмс. – Аплодирую вашей мудрости, но мне интересно вот что. Вы ранее упомянули, что череп незадачливого мистера Вальгрена, как вы ярко выразились, «был расколот, словно зрелый арбуз». Значит ли это, что вы видели труп бедняги?
– Разумеется, – ответил Кенсингтон, пошарил под сиденьем и вытащил черный цилиндр, который немедля водрузил на голову. – Думаю, вы и не догадываетесь, джентльмены, что я единственный владелец похоронного бюро в округе Дуглас, не говоря уже о том, что я также являюсь главой местного исторического общества и членом городского совета. Я отвез тело покойного в город незадолго до нашей встречи.
Это неожиданное открытие было сродни манне небесной для Холмса, который тут же зас́ыпал Кенсингтона разнообразными вопросами касательно убийства Олафа Вальгрена. В течение следующего часа, пока мы ехали к ферме жертвы по дорогам, становившимся все более ухабистыми, Кенсингтон смог поделиться с нами самыми существенными деталями дела.
Он сообщил, что тело Вальгрена обнаружили около семи утра в его же амбаре.
– Один из соседей, фермер по имени Ларс Олсон, пришел одолжить какой-то инструмент. Дверь дома никто не открыл, поэтому Ларс решил дойти до амбара, решив, что найдет там Олафа. Представьте его шок, когда он увидел тело. Ни у кого из соседей нет телефонов, так что Ларс пулей побежал в Холандберг и поднял городского констебля, который позвонил шерифу Бему в Александрию.
– И во сколько же шериф прибыл на место преступления? – уточнил Холмс.
– Ровно в половину девятого. Я точно знаю, поскольку приехал вместе с ним, как и пара других парней из города. Мы обнаружили тело лежащим в навозной куче в дальнем углу амбара. Не оставалось никаких вопросов о том, что именно послужило причиной смерти. Череп был расколот на две почти ровные половинки окровавленным топором, который валялся у двери. Вас, может быть, заинтересует тот факт, что мы также обнаружили рядом с телом Олафа дробовик.
– Правда? А из него стреляли недавно?
– Порохом не пахло. Но он был заряжен, это я знаю.
Дальше Холмс задал довольно много вопросов о том, что представляла собой рана на голове Вальгрена. Он узнал, что кровь уже запеклась к приезду шерифа, и это позволило Кенсингтону, имеющему кое-какой опыт в таких делах, прийти к выводу, что смерть наступила, должно быть, за несколько часов до этого.
– А шериф – кажется, вы сказали, что его фамилия Бем, – обыскал амбар на предмет улик?
– А то как же, – подтвердил Кенсингтон. – Гус Бем малый не промах. Он прошерстил весь амбар, дом и прилегающие постройки с частым гребнем. Но не обнаружил ничего подозрительного. Разумеется, рунический камень мы тоже не нашли.
– А где камень хранился до исчезновения?
– Ну, вообще-то, никто понятия не имеет, куда Олаф дел камень, поэтому, как я понимаю, нельзя наверняка утверждать, что он украден. Но скажу так: вряд ли у бедолаги Олафа было еще хоть что-то, ради чего стоило бы убивать.
– А какого размера камень? – спросил Холмс.
– Внушительного. Я бы сказал, около двух с половиной футов в высоту и примерно полфута в ширину, а в толщину где-то от четырех до шести дюймов.
– Сколько весит камень такого размера?
– Ну, уж точно немало, – ответил Кенсингтон. – Думаю, как минимум пару сотен фунтов.
– Спасибо. Прошу вас, продолжайте.
Далее Кенсингтон рассказал о том, что предварительное расследование шерифа на ферме не принесло никаких особых улик, кроме окровавленного топора. В результате Кенсингтона попросили в начале одиннадцатого перевезти тело Вальгрена в Александрию, где окружной коронер проведет вскрытие. Холмс собирался было задать еще какой-то вопрос, но тут мы переехали через небольшую горку и увидели впереди ферму. Во дворе стояло несколько повозок и как минимум один экипаж, и целая толпа народу кружила вокруг.
– Вот мы и прибыли, – сказал Кенсингтон, подстегнув лошадей. – Такое впечатление, что ферма Олафа стала местной достопримечательностью.
Пока мы выезжали на узкую дорожку, ведущую к дому, я убедился, что Кенсингтон вовсе не преувеличивал, описывая плачевное состояние фермы Вальгрена, которая, несмотря на свой короткий век, выглядела совершенно обветшавшей. Самым большим строением был деревянный амбар без следов краски, покосившийся на один бок, так что первый же порыв сильного ветра мог бы его опрокинуть. По соседству грохотали в воздухе ржавые лопасти высокой металлической мельницы, и мне стало интересно, как вообще Вальгрен выдерживал этот постоянный шум. Маленький дом фермера стоял примерно в сотне ярдов по диагонали от амбара и выглядел таким же ветхим и заброшенным: краска сильно облупилась, а один угол покосившегося крыльца подпирала длинная деревянная балка. Во дворе между двумя убогими строениями валялись инструменты, отчего территория больше всего походила на музей под открытым небом, посвященный ржавчине на всех стадиях ее развития. Мелкие кучи всякого деревянного мусора – досок, планок, кусков старых стоек – усугубляли атмосферу разрухи и упадка, как и косой забор из стальной проволоки вокруг пастбища к югу от амбара.
