Джон Карр - Она умерла как леди
— Действительно, глупая выходка, — согласилась Молли. — Тем более в такое время. И вы понятия не имеете, кто это сделал?
— Может быть, Джонсон, а может быть, кто угодно.
— Джонсон?
— Садовник, которого уволил Алек. Но в чем тут смысл?
— Они не нашли… Риту и мистера Салливана?
— Нет. Все пришло в беспорядок. Включая тебя, если подумать как следует. Почему ты сегодня утром не в Барнстейпле? Как обходится без тебя машинописное бюро?
Молли плотно сжала губы. Впервые она казалась неуверенной.
— Машинописному бюро придется пару дней самому о себе заботиться, — сообщила девушка. — Я тоже неважно себя чувствую. Это не болезнь. Просто… — Она махнула рукой. — Доктор Люк, мне не по себе. Ведь я не любила Риту Уэйнрайт.
— И ты тоже?
— Пожалуйста, подождите. Я честно пытаюсь быть справедливой и хочу выслушать ваше мнение, прежде чем что-то доказывать… — Молли поколебалась. — Не могли бы вы зайти к нам на несколько минут? У меня есть кое-что, на что вам следует взглянуть.
Я оглянулся на наш дом. Том закончил прием в одиннадцать и отправился в утренний обход. Казалось вероятным, что мне удастся незаметно ускользнуть и вернуться. Когда мы с Молли вышли в передний сад, Хай-стрит выглядела безмятежной. По сути дела, это асфальтированное шоссе, которое полого поднимается вверх и исчезает за поворотом возле кузницы Миллера. Маленькие домики и лавки купались в солнечном свете; из открытых дверей «Кареты и лошадей» доносилось бормотание голосов. Мистер Фрост, почтальон, разносил письма и газеты. Миссис Пинафор подметала порог своей лавки табачных и кондитерских изделий.
Но пейзаж недолго оставался мирным.
— Господи! — воскликнула Молли.
Со стороны кузницы Миллера послышался звук мотора, и прямо в центре дороги появилась инвалидная коляска.
На водительском месте, вцепившись в рукоятку стержня, соединенного с маленьким передним колесом и служившего рулевым механизмом, торжественно восседал очень толстый мужчина в белом парусиновом костюме. Его лысина поблескивала на солнце. Очки съехали на самый кончик широкого носа. Плечи были закутаны пледом. Даже на расстоянии можно было увидеть на его лице выражение почти нечеловеческой злости. Он сосредоточенно склонился вперед, покуда мотор продолжал тарахтеть все громче и быстрее.
Из-за кузницы Миллера выбежал запыхавшийся художник Пол Феррарс.
За ним мчался галопом мой сын Том.
Последним появился полицейский.
— Тормозите! — вопил Феррарс так громко, что из окон начали высовываться головы. — Здесь спуск круче, чем кажется! Ради бога…
На лице человека в коляске мелькнула высокомерная ухмылка. Словно гордясь своей отвагой, он поворачивал коляску то налево, то направо с изяществом фигуриста на льду. Том утверждает, что даже тогда все могло бы закончиться благополучно, если бы не собаки.
Наши линкомские собаки, как правило, настроены благодушно. Они привыкли к автомобилям, фургонам и велосипедам. Но зрелище инвалида в коляске, очевидно снабженной компрессором, было за пределами их понимания и потому взбесило собачьи души. Как по команде, они начали перепрыгивать через забор и выбегать на дорогу.
Оглушительный лай перекрывал стук мотора. Уилли, скотчтерьер Эндерсонов, от возбуждения сделал полный кувырок, приземлившись на спину. Эрдель Лейнов дерзко метнулся под колеса. Пробудившись от гордости удачным экспериментом, человек в коляске попробовал прибегнуть к репрессиям, скорчив настолько страшную рожу, что наиболее робкие собаки отпрянули, все еще продолжая лаять. Однако так называемый манчестерский терьер вскочил на передок коляски и попытался вонзить зубы в рулевой механизм.
Инвалид схватил костыль и стал угрожающе им размахивать. Это было хорошим методом устрашения, но не отвечало требованиям тактики. Управление коляской уже находилось под вопросом. Теперь же она въехала по подъездной аллее Хикса на тротуар, прокатилась по нему как раз в тот момент, когда миссис Мак-Гонигл, наша почтенная прачка, выходила из своей калитки, пятясь задом, с недельной стиркой, и вернулась на дорогу по подъездной аллее Пинафора.
— Ради бога, выключите мотор! — вопил сзади Феррарс.
Это был хороший совет, но инвалид не мог или не желал ему следовать. Окруженная собаками коляска промчалась мимо меня и Молли, когда мы стояли у ворот. Лицо инвалида сохраняло злобное выражение, покуда коляска, накренившись, описала дугу перед «Каретой и лошадьми» и торжественно въехала в открытые двери бара-салона.
За ней последовали собаки, Феррарс, Том и констебль, уже выхвативший записную книжку.
— Господи! — снова воскликнула Молли.
— Кажется, джентльмену не терпится выпить, — заметил почтальон.
Из паба в самом деле доносились звуки, предполагающие, что этот алкоголик уже перелезает через стойку, подбираясь к бутылкам. Звон бьющегося стекла, грохот опрокинутых стульев и собачий лай смешивались с протестами клиентов, чье пиво расплескалось, когда они подносили его ко рту.
Следующие пятнадцать минут, вероятно, были самыми оживленными за все существование бара Харри Пирса. Собак выгоняли на улицу одну за другой. Хотя мир вскоре был восстановлен с помощью щедрого угощения, мощный голос инвалида продолжал негодующе греметь. Наконец он появился, сидя с видом мученика в коляске, которую толкал Феррарс.
— Слушайте, вы, летчик-испытатель, — говорил художник. — Это же инвалидная коляска, а не новый «спитфайр»! Она предназначена для беспомощных людей. Вы сознаете, что мы бы не избежали обвинения в опасном для общества управлении моторизованным транспортным средством, не будь вы другом суперинтендента Крафта?
Но лицо толстого джентльмена выражало лишь негодование.
— Черт побери! — проворчал он. — Я только хотел проверить, как ведет себя эта штуковина на открытой дороге. И что же произошло?
— Вы едва не разрушили всю деревню — вот что!
— Вы понимаете, что я мог погибнуть? — осведомился толстый джентльмен. — Я ехал мирно, никого не беспокоя, когда вдруг около полусотни злобных дворняг набросились на меня и искусали…
— Куда же они вас укусили?
— Это не важно. Если я заболею бешенством, вы это узнаете. Меня приковали к постели из-за серьезной травмы пальца ноги. Слава богу, мне удалось раздобыть коляску, но оказывается, я не могу подышать в ней свежим воздухом без того, чтобы каждая соседская псина не вознамерилась меня сожрать!
Это не мог быть никто иной, кроме великого Г. М., о котором мы уже немало слышали. Молли и я почти сразу же привлекли его внимание, но проделали это не слишком удачно.
Во время торжественного проезда Г. М. по деревне мы изо всех сил старались сохранять серьезный вид, но Молли не выдержала, отвернулась и вцепилась в решетку ворот, трясясь от смеха.
Сидя в коляске возле паба, сэр Генри Мерривейл бросил на нас сердитый взгляд поверх очков и указал пальцем в нашу сторону.
— Вот что я имею в виду! — громко заявил он.
— Ш-ш! — зашипел Феррарс.
— Почему я никогда не могу рассчитывать на сочувствие? — обратился в пространство Г. М. — Что превращает меня в парию? Если такое происходит с кем-то еще, все воспринимают это как трагедию и полны сострадания. Но когда подобное случается со мной, это всего лишь забавно. Я уверен, сынок, что на заупокойной службе по мне пастор не сможет говорить от смеха, а все присутствующие будут кататься по полу в проходах церкви, прежде чем ему удастся произнести десять слов.
— Это мои друзья, — сказал Феррарс. — Подъезжайте и познакомьтесь с ними.
— Мне включить мотор? — с надеждой предложил Г. М.
— Нет! Я вас подтолкну. Сидите спокойно.
Хай-стрит вновь стала мирной, если не считать нескольких собак, прячущихся в углах и с подозрением разглядывающих коляску. Том, оставивший свою машину возле кузницы Миллера, чтобы присоединиться к погоне, отправился по еще одному вызову перед ленчем. А великого человека, пытавшегося выглядеть непринужденно и положившего руку на рычаг рулевого механизма, повезли через дорогу к нам.
Первое же движение его кресла приветствовал возмущенный лай. Несколько собак выскочили из укрытия, и их пришлось прогонять.
— Вы, конечно, догадались, кто это, — сказал Феррарс, когда Г. М. перестал размахивать костылем. — Это доктор Люк Кроксли, отец Тома. А молодая леди, которая смеялась, — мисс Грейндж.
Должен признаться, Пол Феррарс предстал сегодня более человечным, чем обычно. Это был худощавый субъект лет тридцати с небольшим, с длинным носом и склонностью к сардоническому юмору. Он постоянно носил старые свитеры и испачканные краской фланелевые брюки и начинал вопить, если при нем пытались рассуждать о распределении светотени.
— Я очень сожалею, сэр Генри, — искренне извинилась Молли. — Я не хотела над вами смеяться — с моей стороны это было ужасно грубо. Как ваш палец?
