Агата Кристи - Смерть у бассейна
— Мы с Никлсоном Майнором собираемся делать нитроглицерин. У его отца в лесопитомнике. Они живут на улице Стретэм.
— Правда, мой хороший? Как интересно, — отозвалась Герда.
Еще не поздно. Если сна позвонит и велит Льюис забрать блюдо…
Теренс глядел на нее с легким изумлением. В глубине души он чувствовал, что производство нитроглицерина не из числа затей, приветствуемых предками. Врожденная сообразительность подсказала ему хороший момент, чтобы ввернуть данное замечание. Его проницательность была вознаграждена. Если, упаси бог, подымется шум — из-за того, например, что свойства нитроглицерина заявят о себе слишком наглядно, — он сможет заявить оскорбленно: «Я говорил маме».
И все равно осталось смутное разочарование. «Даже маме, — подумал юный химик, — следовало бы знать о нитроглицерине». Он вздохнул. Острое чувство одиночества, знакомое только детству, пронзило его. Отец слишком нетерпелив, чтобы слушать его, мать слишком невнимательна, а Зена еще несмышленыш.
Сотни страниц захватывающих химических опытов… А кого это волнует? Никого!
Бум! Герда вздрогнула. Это дверь приемной Джона… Это Джон, взбегающий к ним!
Джон Кристоу ворвался в комнату, затопив ее присущей ему атмосферой кипучей деятельности. Он был в хорошем настроении, голоден, нетерпелив.
— Боже, — воскликнул он и, едва сев, стал энергично точить большой нож о брусок. — Как я ненавижу больных!
— Ах, Джон, — воскликнула Герда с торопливым укором. — Не говори так: они подумают, что ты всерьез.
Она незаметно кивнула в сторону детей.
— А я всерьез, — сказал Джон Кристоу. — Никто не вправе болеть.
— Папа шутит, — быстро объяснила Герда Теренсу.
Теренс поглядел на отца со своим обычным невозмутимым вниманием.
— А по-моему нет, — сказал он.
— Кто ненавидит больных, не станет врачом, — ответила Герда, смиренно улыбаясь.
— Именно станет, — сказал Джон. — Нет врачей, которые бы любили болезни… Ничего себе! Мясцо-то холодней булыжника. Отчего это тебе не пришло в голову разогреть его?
— Прости, дорогой. Я и сама не знаю. Видишь ли, я думала, что ты вот-вот придешь…
Джон нажал кнопку и долго, в раздражении, давил на нее. Льюис не замедлила появиться.
— Заберите, и пусть Кук разогреет, — коротко распорядился он.
— Да, сэр.
Дерзковатая Льюис умудрилась вложить в эти два невинных слова свое истинное мнение о хозяйке, сидящей за столом на страже хладеющей ляжки.
Герда продолжала не вполне связно:
— Мне так жаль, дорогой. Это все моя вина. Но сперва, понимаешь, я думала, что ты уже идешь. А потом я подумала, что если отправить…
Джон нетерпеливо прервал ее:
— Экая важность, подумаешь. Не стоит заводить разговор. Машина тут?
— Кажется, да. Колли посылала за ней.
— Значит, как поедим — сразу едем.
Через мост Элберт, думал он, потом Клэпхемсксй пустошью. Можно срезать мимо «Хрустального дворца»[2] и аэропорта Кройдон, а дальше через Пэлью-уэй и, минуя забитую автомобилями автостраду, свернуть направо на Меферли-хилл, вдоль Хеватонских высот, а за ними, сразу вырвавшись из пояса пригородов Большого Лондона, взять на Кормертон и вверх на Лемешный Кряж… деревья в багряном уборе и повсюду под тобою — лесной край, нежные запахи осени… а там и вниз — по гребню холма.
Люси и Генри… Генриетта… Он не видел ее четыре дня. Когда они встретились, Джон разозлился: у нее был тот самый взгляд. Не рассеянный, не безучастный — он не мог бы дать ему определение — взгляд, видящий нечто свое, чего нет перед ее глазами и что — в этом-то и была загвоздка — не было Джоном Кристоу!
Он говорил себе: «Ну хорошо, она скульптор. Ну ладно, ее изваяния превосходны. Но, черт подери, может она изредка забывать об этом? Может она иногда думать обо мне и ни о чем больше?»
Он был несправедлив и знал это. В кои-то веки Генриетта говорила о своей работе. Она была куда менее одержима, чем другие знакомые ему люди искусства. Очень редко случалось, чтобы ее поглощенность каким-то идеальным образом была помехой безраздельности интереса к нему. Но когда это случалось, в нем неизменно вспыхивала злость. Как-то он очень жестко спросил Генриетту:
— Ты бы бросила все, если бы я попросил?
— Что — все? — в ее мягком голосе звучало недоумение.
— Все это.
Взмахом руки он обвел мастерскую и тут же подумал: «Осел. Чего ради я вздумал спрашивать?» И тут же: «Пусть скажет: «Разумеется!» Пусть солжет! Ну, ну, ответь: «Конечно бы, бросила». Неважно, правда это или нет, только скажи так. Я должен успокоиться».
Вместо этого повисло долгое молчание. Взгляд ее словно обратился внутрь. Она слегка нахмурилась и, наконец, медленно сказала:
— Видимо, да. Если это будет необходимо.
— Необходимо? Что ты имеешь в виду?
— Я, собственно, и сама не знаю. Необходимо, как бывает, скажем, необходимо ампутировать ногу.
— Вот уж не вижу нужды в хирургическом вмешательстве!
— Какой ты злой. Какого ответа ты хочешь?
— Ты отлично знаешь. Хочу только слова «Да». Почему бы тебе не сказать его? Ты предостаточно говоришь людям приятных вещей, не заботясь, правда это или нет. Так почему же не мне? Ради бога, почему?
И все так же медленно она ответила:
— Я не знаю… правда, не знаю, Джон. Не могу — и все. Не могу.
Минуты две он ходил из угла в угол, потом сказал:
— Ты меня с ума сведешь. Я никогда не чувствовал, что имею хоть какое-то влияние на тебя.
— А зачем оно тебе?
— Не знаю. Оно мне необходимо, — сказал Джон, обрушиваясь в кресло. — Не хочу быть вторым.
— Этого ты можешь не бояться, Джон.
— Ну да! Если я умру, первое, что ты сделаешь, еще обливаясь слезами, это начнешь лепить какую-нибудь чертову «Скорбящую» или там некий образ печали.
— Не знаю. Думаю… да, возможно, ты прав. Как это ужасно.
Она не двигалась с места, подавленно глядя на него.
Пудинг подгорел. Брови Кристоу поползли вверх, и Герда поспешила с оправданиями.
— Извини, милый. Понятия не имею, почему так вышло. Это моя вина. Положи мне верхушку, а низ будет вам.
Пудинг подгорел потому, что он просидел без надобности лишние четверть часа в своем кабинете, раздумывая о Генриетте и миссис Крэбтри и дал смехотворной тоске по Сан-Мигуэлю овладеть им. Грех был его. А Герда по-дурацки пытается винить себя, да еще выводит его из терпения своей готовностью есть подгорелое. Почему она вечно строит из себя мученицу? Почему Теренс уставился на него с туповатым интересом? Почему, наконец, Зена беспрестанно сопит? Почему они так жутко злят его?
Гнев его пал на Зену:
— Почему бы, скажи на милость, тебе не высморкаться?
— По-моему, дорогой, она немного простужена.
— Ну еще бы! У тебя они всегда простужены. Девчонка совершенно здорова.
Герда вздохнула. Она никогда не могла постигнуть, почему врач, всю жизнь занятый чужими болезнями, может быть так безразличен к здоровью своей семьи. Он неизменно высмеивал любые предположения о болезнях.
— Я до завтрака восемь раз чихнула, — важно сообщила Зена.
— Это ты от жары чихала, — ответил Джон.
— И вовсе не жарко, — сказал Теренс. — В гостиной например, очень холодно.
Джон встал.
— Вы кончили? Ну, в путь. Ты готова, Герда?
— Минуточку, Джон. Я еще должна кое-что сделать.
— Уверен, что это кое-что можно было сделать раньше. Чем ты занималась все утро?
Он в досаде вышел из столовой. Герда кинулась в спальню. Ее рвение сделать все быстрее обычного лишь замедляло дело. Ну почему она не могла собраться? Ведь его уложенный чемодан давно ждет в холле. Почему, скажи же на милость…
Зена забежала вперед, сжимая в руке довольно потрепанные карты.
— Сказать твою судьбу, папа? Я умею. Мне мама объяснила. И Терри. А еще Льюис, Джейн и Кук.
— Валяй.
Сколько еще Герда прокопается? Ему не терпелось убраться из этого опостылевшего дома, с этой надоевшей улицы и из этого города, полного хворых, насморочных и хилых. Он хотел леса, сырой листвы. И изысканной отгороженности от мира Люси Энгкетл, всегда казавшейся ему почти бестелесной.
Зена со значительным видом разложила карты.
— Вот, папочка, ты в середине. Червовый король. На кого гадают, тот всегда червовый король. Остальные карты я кладу лицом вниз. Две слева, две справа, одна над тобой — значит, у нее над тобой власть, и одна под тобой — над ней у тебя власть. А этой я покрываю тебя. Та-ак, — Зена перевела дыхание. — Переворачиваем. Справа бубновая дама. Рядышком…
«Генриетта», — подумал он. Его на миг увлекла и позабавила Зенина торжественность.
— Рядом с ней трефовый валет — какой-то тихий молодой человек. Слева от тебя восьмерка пик — тайный недруг. Папа, у тебя есть тайный недруг?
— О котором бы я знал? Нет.
