Филлис Джеймс - Пристрастие к смерти
А когда «ничего хорошего» случилось-таки, мысленно добавил Дэлглиш, виноватыми оказались они, как будто их неодобрение, их сопротивление нависали над его женой как проклятие.
— Где он теперь? — спросил Дэлглиш.
— Мы не знаем. Кажется, уехал в Канаду, но он нам не пишет. У него хорошая специальность — он механик, разбирается в машинах. Всегда имел золотые руки. Он сказал, что ему не составит труда найти работу.
— Значит, он не знает, что его дочь умерла?
— Вряд ли он отдавал себе отчет в том, что она жила на этом свете, — вставил Альберт Нолан. — Чего ж ему беспокоиться теперь, когда ее действительно нет?
Его жена склонила голову, словно хотела, чтобы исходившая от него волна горечи прошла поверх нее, и сказала:
— Подозреваю, бедняжка Тереза всю жизнь чувствовала себя виноватой — считала, что это она убила свою маму. Чушь, конечно. А потом отец бросил ее — это тоже не прибавило уверенности в себе. Она выросла сиротой, и наверняка это ее мучило. Когда с ребенком случается что-то плохое, он всегда думает, что виноват он.
— Но ей должно было быть хорошо здесь, с вами. Она ведь любила лес, не так ли?
— Может быть. Но я думаю, что она чувствовала себя одинокой. Ей приходилось ездить в школу на автобусе, и она никогда не могла остаться ни на какие мероприятия после уроков. А здесь поблизости не было девочек ее возраста. Она любила бродить по лесу, но мы ей, во всяком случае, одной, этого не разрешали. В наше время всякое может случиться, никто ни от чего не застрахован. Мы надеялись, что у нее появятся друзья, когда она стала медсестрой.
— А они появились?
— Она никогда не привозила их домой. Но, с другой стороны, что тут делать молодым людям?
— И вы не нашли в ее бумагах, среди ее вещей ничего, что хоть как-то проливает свет на то, кто мог быть отцом ее ребенка?
— А она ничего не оставила, даже своих учебников. После того как покинула Камден-Хилл-сквер, она жила в общежитии неподалеку от Оксфорд-стрит и перед смертью полностью очистила комнату — избавилась от всего. Единственное, что передали нам в полиции, — это ее письмо, часы и одежду, которая была на ней. Письмо мы выбросили — зачем его хранить? Вы можете посмотреть ее комнату, если хотите, сэр. Она жила в ней с раннего детства. Там ничего нет, только голые стены. Мы все роздали — ее книги, одежду. Нам казалось, что она бы этого хотела.
«Этого хотели вы сами», — мысленно возразил им Дэлглиш.
Миссис Нолан повела его по узкой лестнице, указала на дверь и ушла. Комната располагалась в глубине дома, маленькая, узкая, выходящая единственным затянутым кружевной занавеской окном на север. Береза росла так близко к нему, что, казалось, листья шуршат о стекло, и освещение от этого было зеленоватым, словно комната находилась под водой. Ветка вьющейся розы с поникшими листьями и единственным плотным изъеденным бутоном билась в окно. Комната, как и сказала миссис Нолан, была совершенно пуста. В неподвижном воздухе стоял легкий запах дезинфицирующего средства, будто им недавно вымыли стены и пол. Помещение напомнило ему больничную палату, из которой увезли покойника, — совершенно безликое пространство между четырьмя стенами в ожидании следующего пациента — с его тревогой, болью, надеждой. И они придадут помещению новый смысл. Они убрали даже постель. Белое покрывало было постелено на голый матрас, поверх него лежала одна подушка. Навесные книжные полки пустовали — наверняка они были слишком хилыми, чтобы выдержать значительное количество книг. Больше в комнате не осталось ничего, если не считать распятия над кроватью. Поскольку, кроме горя, вспоминать им было нечего, они лишили комнату даже следов внучкиной индивидуальности и навсегда закрыли дверь.
Глядя на голую узкую кровать, Дэлглиш вспомнил слова из предсмертного письма девушки. Он прочел его лишь дважды, когда изучал отчет о дознании, но запомнил дословно.
«Пожалуйста, простите меня. Я не могу дальше жить с такой болью. Я убила свое дитя и знаю, что никогда не увижу ни его, ни вас. Наверное, я проклята, но я больше не верю в ад. Не могу верить ни во что. Вы были ко мне добры, но я не была вам нужна, никогда. Я думала, что, когда стану медсестрой, все изменится, однако мир так и не проявил ко мне дружелюбия. Теперь я знаю, что мне незачем в нем жить. Надеюсь, не дети найдут мое тело. Простите меня».
Это не спонтанное письмо, подумал Дэлглиш. За годы службы в полиции ему довелось читать очень много предсмертных записок. Иногда они были написаны с болью и гневом, что придавало им оттенок своеобразной поэзии отчаяния. Но эта, несмотря на пафос и видимую простоту, была куда более обдуманна, себялюбивая обида тщательно скрывалась, но безошибочно угадывалась. Тереза Нолан, вероятно, была одной из тех опасно невинных молодых женщин, зачастую более опасных и менее невинных, чем кажется на первый взгляд, которые провоцируют трагедии. Она стояла на обочине его расследования как бледный призрак в сестринской униформе; о ней ничего не известно и теперь уже невозможно узнать, и все же он был убежден, что именно она являлась главной фигурой в тайне смерти Бероуна.
Дэлглиш уже не надеялся найти ничего полезного для следствия в «Доме ткача», но инстинкт сыщика заставил его выдвинуть ящик прикроватной тумбочки, и он увидел: что-то от девушки все-таки осталось — молитвенник. Он вынул и небрежно перелистал его. Маленький квадратик бумаги, вырванный из блокнота, выпал на пол. Дэлглиш поднял его. На листке было три колонки цифр и букв:
Внизу Ноланы все еще сидели за столом. Он показал им бумажку. Миссис Нолан сказала, что вроде бы цифры и буквы написаны рукой Терезы, но не была уверена. Ни у одного из них не возникло никаких предположений насчет того, что они могли значить. Ни один из них не выказал ни малейшего интереса. И он без труда получил согласие взять бумажку с собой.
Миссис Нолан проводила его до двери и, к его удивлению, дальше, до ворот. Когда они подошли к ним, она посмотрела на темную полосу леса и произнесла с едва сдерживаемой страстью:
— Этот дом привязан к работе Альберта. Мы должны были выехать еще три года назад, когда муж стал совсем плох, но его бывшие работодатели проявили чрезвычайную доброту и позволили нам остаться. Тем не менее мы съедем, как только местные власти подыщут нам квартиру, и я нисколько не буду жалеть. Ненавижу этот лес, ненавижу, ненавижу! Только вечно свистящий ветер, вечно сырая земля и вечный мрак, которые постоянно давят на вас, а по ночам — вой каких-то маленьких зверьков.
Потом, закрыв за ним ворота, она посмотрела ему прямо в глаза и спросила:
— Почему она не сказала мне о ребенке? Я бы поняла. Я бы о ней позаботилась. Я бы и мужу сумела объяснить. Вот что обидно. Почему она мне ничего не сказала?
— Думаю, она хотела избавить вас от лишних страданий. Мы все стараемся это делать — избавлять от страданий тех, кого любим.
— Папочка так горюет. Он считает, что она проклята. Но я ее простила. Не может же Бог быть менее милосерден, чем я. Я в это верю.
— Конечно, — сказал Дэлглиш. — Мы должны в это верить.
Она стояла у ворот, глядя ему вслед. Но когда, сев в машину и пристегнув ремень безопасности, он оглянулся, оказалось, что она — каким-то непостижимым образом — исчезла. Дом снова обрел вид таинственной обособленности. «Сколько же человеческой боли приходится видеть на этой работе, — подумал Дэлглиш. — А ведь я радуюсь, что добыл полезную информацию. Господи, помоги, чтобы люди доверялись мне легко, без мучений. И что дало мне сегодняшнее прикосновение к чужой жизни? Клочок бумаги, вырванный из блокнота, с какой-то записью — буквы и цифры, которые, вероятно, даже и написаны не ею. — Он почувствовал себя так, будто заразился горем и болью Ноланов. — А что, если я скажу себе: хватит? Двадцать лет я использую людские слабости против самих этих людей, тщательно стараясь не оказаться душевно затронутым. Если я уйду в отставку, что тогда? Что бы ни открылось Бероуну там, в грязной ризнице, мне не дано увидеть это даже краем глаза». Пока «ягуар», плавно покачиваясь на ухабах, выезжал на дорогу, Дэлглиш не мог отделаться от иррациональной зависти и злости на Бероуна, так легко нашедшего выход.
8
Было воскресенье, шесть часов вечера. Кэрол Уошберн стояла на балконе, вцепившись в перила, и смотрела на панораму Северного Лондона. Когда Пол бывал у нее, им не нужно было задергивать шторы, даже ночью. Они могли вместе смотреть на город, зная, что их никто не увидит, никто не вторгнется в их уединение. Они любили постоять на балконе, ощущая тепло друг друга даже сквозь ткань одежды, чувствуя себя в полной безопасности и изолированности, и посмотреть на суетливо копошащийся в своих заботах город, чьи контуры обозначались множеством огней. Тогда она была привилегированным зрителем, а теперь — парией, тоскующей об этом далеком недостижимом рае, из которого была навсегда изгнана. Каждый вечер после его смерти она стояла здесь, наблюдая, как зажигаются огни, дом за домом, квартал за кварталом, — квадраты огней, овалы огней, свет, мерцающий сквозь занавески, за которыми люди живут своей общей или отдельной жизнью.