Буало-Нарсежак - На склоне лет
— И чем же болен господин Рувр? — спросил Вильбер, знаток всех болезней.
— У него артрит, и он передвигается с превеликим трудом.
— Очень болезненная штука, — сказал Вильбер. — Стапорос и витамин В. Другого средства не существует.
Пока они говорили о лекарствах, я наблюдал за своей соседкой. Определить ее возраст невозможно. Безукоризненный макияж, безупречная прическа, свое вечернее лицо она носила как драгоценность. Можно было с трудом догадаться, что ее волосы подкрашены, настолько натуральной блондинкой она выглядела. Улыбкой она отдаленно напоминала Арлетту. Я стеснялся класть на скатерть рядом с ее длинной белой кистью, украшенной переливчатым перстнем, свою руку, испещренную коричневыми старческими пятнами.
Похоже, Жонкьер чувствовал себя не лучше меня. Он кивал головой в доказательство того, что интересуется разговором, но выглядел скованным и хранил молчание. Что касается Вильбера, обычно такого молчаливого, то он был говорлив, игрив и кокетлив в своем застольном разговоре, даже если его ответы и звучали невпопад из-за того, что, случалось, он недослышал. В сущности, он спасал честь нашего стола, так как без него мы имели бы жалкий вид: Жонкьер — потому что он наверняка обиделся на мадемуазель де Сен-Мемен за то, что она не согласовала свое решение с ним, а я…
Право, точно не знаю, чему приписать мое плохое настроение. Мне испортило его женское присутствие. Я был как ослепленный зверь, которого понуждают выйти из норы, и он чувствует, как становится беззащитным. Вильбер расхваливал преимущества нашего пансиона так, словно был его рекламным агентом и владельцем. Прогулки… в двух шагах от моря… Меньше часа ходьбы от горы… Превосходный климат… Он превращался в живую рекламу туристического агентства, старый дурень.
Мадам Рувр любезно слушала. Жонкьер меня заинтриговал. Вначале я подумал было, что он злобно реагировал как холостяк, которого потревожили. Теперь я был в этом уверен меньше. Я чувствовал, что он весь сжался и занял, так сказать, оборонительную позицию. И вдруг меня осенило, что мадам Рувр не была для него незнакомкой. И эта мысль продолжает меня преследовать. Вот почему я пытаюсь записать свои тогдашние впечатления — такие смутные, беглые и в конечном счете малообоснованные. От десерта мадам Рувр отказалась. Она поблагодарила нас за столь любезный прием.
— Стоит ли об этом говорить, — сказал Вильбер. — Надеюсь, отныне вы окажете нам честь считать этот стол своим.
По взгляду, который бросил на него Жонкьер, я понял, что он охотно бы его задушил.
— Ничего не обещаю, — прозвучал ответ. — Я еще не знаю, как мы организуем свою жизнь.
Засим последовали улыбки, приветствия. Уход дамы со сцены.
Я думал, что Жонкьер обрушится на Вильбера. Ничего подобного. Он ушел, не пикнув. Я предоставил Вильберу заниматься своей фармацевтической алхимией и тоже удалился. Совершенно очевидно, что люди, принадлежащие к одной социальной среде, порою связанные общими интересами, по чистой случайности могут в один прекрасный день оказаться в одном и том же доме для престарелых на Лазурном Берегу. «Гибискусы» пользуются большой популярностью. Это все равно что «Негреско» для третьего возраста. Значит, Рувры и Жонкьер, возможно, однажды уже соприкасались. Но ко мне это отношения не имеет!..
Имеет! По зрелом размышлении я прекрасно вижу, почему после этого ужина я закусил удила. Эта дамочка меня занимает. Я целеустремленно шел по трудному пути, сосредоточился, как спортсмен перед последним испытанием, а теперь мое внимание рассеивается. Все идет к тому, что я дам втянуть себя в пересуды, интриги, злословие, царящие в нашем пансионе. Доказательство тому — я расспросил Клеманс. Обычно она затевает треп, готовя иглу и ампулу для инъекции. На этот раз я сам навел ее на разговор о Руврах.
— Бедняга, — сказала она. — Он точная копия Папы Римского. Правая сторона наполовину парализована. Надо видеть, как он передвигается на двух костылях. Но голова при нем. И достоинство. Когда он в пижаме, то скажешь — сам президент. Меня бы удивило, если б он долго протянул. Ему всего семьдесят шесть, но можно дать на десять лет больше.
— А она? Сколько лет ей?
— Шестьдесят два года. Вот уж не скажешь, правда? Насколько я поняла, она много занималась спортом. Но у нас еще не было времени поболтать наедине. Знаете, я прихожу и колю его, измеряю давление. Это одна минута, а они только что приехали. Он, должна вам сказать, уже не отойдет. А она — совсем другой коленкор. Я уверена, что у нее тяжело на сердце.
— Почему?
— Как вы думаете, весело ли день за днем жить рядом со стариком, который наводит уныние. Меня трудно чем-либо удивить, но этот человек — мерзкий старик. Злюка. Это написано у него на лице.
А я — вот уже я и прислушиваюсь ко всем этим сплетням. Какое мне дело, что собой представляет этот Рувр? И тем не менее я продолжаю расспрашивать:
— В полдень они обедают вместе?
— Да. Им приносят еду на подносе. Как я поняла, он плохо владеет правой рукой. Хотите, господин Эрбуаз, знать мое мнение? Лучше уж помереть.
— Меня удивляет, что их тут приняли.
— О! Они здесь наверняка по чьей-либо рекомендации.
Клеманс уходит, а я, как последний дурак, начинаю переписывать ее слова. Стараюсь представить себе мадам Рувр в тот момент, когда она кормит «господина президента» с ложечки. Кошмар! Но ведь Арлетта тоже кормила меня с ложечки. Мою машину занесло, и я сломал запястье. Когда же это было?.. Но попробуй-ка разобраться в полутьме ушедших лет! Анри был еще жив, поскольку он справлялся о моем здоровье из какого-то, уже не помню точно, города в Южной Америке… И теперь готов дать руку на отсечение, что мой несчастный случай привел Арлетту в неописуемый восторг. В кои-то веки я полностью зависел от нее. Поверженный самец! Кто знает, за какие такие унижения терпеливо мстит мадам Рувр, день за днем поджариваясь на медленном огне! Разве может эта добрая толстуха Клеманс догадаться об их мрачной «борьбе на финише», как выражаются боксеры! Правда, возможно, я все это просто выдумал. Вот и хорошо, так как это доказывало бы, что мое воображение, которое я считал уже омертвевшим, всего лишь притупилось. И если я способен еще рассказывать себе истории, придумать, пусть и не имеющую ничего общего с живой моделью, некую г-жу Рувр, я готов воскликнуть: «Превосходно!» О чем не приходится и мечтать, так это почувствовать, как во мне зреет замысел романа. Мне кажется, тогда я снова обрел бы вкус к жизни. Именно сейчас, когда я подыхаю от своей несостоятельности!
Вчера вечером она пришла в новом наряде. Я никогда особенно не присматривался к костюмам дам. Помню только, что Арлетта постоянно меняла туалеты, и у меня создалось впечатление, что мадам Рувр еще только начинает свои метаморфозы. Так вот, вчера вечером она изменила прическу, в ушах бриллианты, черное платье отличного покроя, дорогое ожерелье. Наш стол начинает плодить завистников! Вильбер так и виляет хвостом. А Жонкьер сидит с замкнутым лицом, как с ним бывает в худшие дни. Любопытный тип! Когда он желает показать, что не участвует в разговорах, ему нет нужды, как Вильберу, отключать слуховой аппарат; ему достаточно поднять очки на макушку. Ему и невдомек, что эти круглые протуберанцы делают его похожим на близорукую амфибию. Впрочем, даже если бы он это и знал, ему было бы и горя мало, поскольку Жонкьер давно уже не обращает внимания на мнение других. Он тут вроде иностранца, который не понимает нашего языка, и с течением времени его нарочитая немота начинает вас задевать.
Мадам Рувр делает вид, будто ничего не замечает. Фаршированные крабы служат ей предлогом завести разговор о путешествиях, которые ей привелось совершить. Вильбер подхватывает эту тему. Он путешествовал почти столько же, сколько и я. Я невольно втягиваюсь в разговор. Теперь уже поздно корить себя за это. И потом, я испытываю новое ощущение, приятное, слов нет, но и немного болезненное, как будто пытаюсь пошевелить старыми, одряхлевшими мышцами.
— Вы бывали в Норвегии? — спрашивает она.
— Да, но не в глубине страны. Только на побережье.
— Скажите на милость. Но почему?
Вильбер встревает, чтобы подлить в бочку меда каплю дегтя.
— Господин Эрбуаз был торговцем обломками кораблекрушений.
Мадам Рувр смотрит на меня удивленными глазами. Они серо-голубые, широко расставленные, и в уголках, несмотря на макияж, заметны морщинки.
— Торговец обломками кораблекрушений, это правда? — спрашивает она.
Почему Вильбер выбрал самый уничижительный эпитет? Я тороплюсь объяснить суть своей профессии, как будто бы в ней содержится что-то зазорное.
— Не торговец. Нет. Моя компания ограничивалась приобретением затонувших судов, когда их уже невозможно реставрировать и использовать по назначению. Мы их разрушали, чтобы извлекать ценные металлы. Если вы предпочитаете — я скупал металлолом. Все, что больше не плавало, проходило через мои руки.
