Буало-Нарсежак - Заклятие
— Что закручинился? — шутила Мириам, заметив вдруг мою рассеянность и молчаливость.
— Задумался. Уже пора в путь, — обманывал я.
— Побудь еще. Подумаешь! Жена тебя не съест.
Моя постоянная спешка ее унижала. Во мне больно отзывалась странная смерть ее мужа, ее же раздражала моя странная привязанность к жене. Так мы и вращались по кругу, осторожные в вопросах и подозрительные к недомолвкам. Оба продумывали следующий ход. Она начала с того, что приготовила мне комнату, «твой уголок», как она называла.
— Захочешь остаться — и ты у себя дома.
— Не смогу.
— Никогда?
— Может быть, когда-нибудь. Сейчас это невозможно. Она не настаивала. Я со своей стороны также прощупывал почву.
— Почему ты не нашла себе лучшее пристанище? Собираешься вернуться назад?
— Нет. Только не в Магумбу.
— Почему?
— Потому что не нравится, и все.
Мы откладывали в сторону наши проблемы, не стоило отравлять ими любовь. Но чем больше любовь входила в нашу жизнь, тем больше она заставляла думать о нашем будущем и поневоле будила прошлое. Бывали мгновения, когда мы ощущали себя мужем и женой. Например, мы выносили два шезлонга на балкон и устраивались рядом. Ньете ложилась между нами и тыкалась мордой в наши свисающие руки. Море, синеющее меж соснами и дубами, казалось, уходило в небо. Ронга хлопотала внизу или, вскочив на велосипед, отправлялась за покупками, крича от угла дома:
— Купить мерлана или ската?
— Что хочешь, — отвечала Мириам и добавляла, уже обращаясь ко мне: — Вот нелепое существо! Стоит нам немного побыть наедине — и она уже тут как тут.
И вновь воцарялось молчание, которое в конце концов становилось нестерпимым.
— О чем ты думаешь?
— Ни о чем.
— Лгун, мечтаешь, как бы поскорее удрать. Закрыв глаза, мы предавались своим мыслям. Ее были только отражением моих. Становилось все очевидней, что эта любовь никуда нас не приведет, но мы с отчаянием отбрасывали эту мысль. Рука Мириам находила мою руку. Мы еще вместе… но я уже искал повода уехать. Там, на песчаном берегу, по обе стороны дороги, море тянулось к морю. Чтобы задержать меня, Мириам заводила разговор.
— Что у тебя за дом? Мне хотелось бы побывать у тебя… мне кажется, я имею на это право.
У меня возникало желание тотчас возразить: «Нет, не имеешь», но я предпочитал делать вид, что уступаю.
— Это большой дом, дурацкий на вид. Впереди решетчатая ограда. Проходишь садик, который за домом расширяется. Внизу, справа, — кухня и столовая, слева — мой врачебный кабинет.
— Представляю.
— На втором этаже комнаты расположены так же. Справа — комната и ванная, слева — мой кабинет и туалетная комната.
— А мебель? И я, насколько мог терпеливо, описывал мебель.
— А цветы?
Мне приходилось объяснять, какие у нас цветы, и я ловил себя на том, что сам никогда не обращал внимания на эти детали.
— Ты ничего не замечаешь, Франсуа, идешь по жизни, как лунатик. Сад большой?
— Такой же приблизительно, как твой парк. Есть старый, заброшенный колодец, довольно симпатичный.
— Это твоей жене захотелось его сохранить?
— О нет! Напротив, она хотела его закопать, полагая, что он привлекает комаров.
— А что у вас там есть еще?
— Ну, разумеется, есть еще гараж.
— Расскажи о гараже.
Ее забавляло, что я терял терпение, и, чтобы подлить масла в огонь, она добавляла:
— Раз уж мне не суждено побывать у тебя, потрудись ответить.
— Да гараж как гараж! — ворчал я. — Дверь у него раздвижная, очень тяжелая… ты ее не сдвинешь с места. Довольна?.. Да, забыл — она зеленая. Из гаража можно пройти на кухню, через небольшую дверцу выходишь в сад. Она оборвала:
— Идея твоей жены? Уверена, что она весьма практична, не так ли?.. Она занимается садом?.. Отвечай. Чтобы не вносить грязь в дом, она идет в гараж и разувается перед кухней.
— Если тебе все известно…
— Не сердись, мой славный Франсуа, я представляю все так, словно там была. У нее растут овощи с одной стороны и цветы — с другой.
— Тут как раз ты ошибаешься. Овощей у нас нет.
Раздражение нарастало, особенно если Мириам заключала тоном, раздирающим мне душу:
— Ты любишь жену, Франсуа.
— Нет, не люблю.
Подобные отречения повергали меня в отчаяние, и я спешил уйти. Упоминания о моем доме делали его особенно привлекательным, рождали в моей душе нежные чувства, и мне тут же хотелось перенестись туда. Я вставал.
— До завтра, дорогой, — шептала Мириам.
— Что ты будешь делать?
— Рисовать.
Опять Африка! В момент расставания с Мириам я чувствовал, что меня предали, и спрашивал себя, не стоит ли остаться, чтобы не позволить ей вновь затеряться в этом опасном, незнакомом мире. Я уходил, чуть ли не обвиняя ее в том, что она покидает меня первой. Уходил рассерженный, а возвращался с мольбой. Любовь вновь бросала нас в объятия друг к другу, но прежде Мириам выставляла Ньете за дверь, опасаясь ее звериной ревности. Иногда я набирался смелости:
— Ты прежде бывала в Нуармутье?
— Нет. Муж часто говорил об этом доме, но я не предполагала, что придется в нем жить.
— Почему — придется? Как-то Мириам схватила меня за руку и сказала:
— Послушай, Франсуа. Не принимай меня за дуру. Виаль тебе все рассказал. Только не говори, что нет.
— Уверяю тебя.
— Не лги. Он не мог не рассказать о смерти мужа.
— В общих чертах. Но ты была ни при чем.
— Нет. Только я этого хотела… давно хотела, потому что жизнь с ним была сущим адом. Затем произошел этот несчастный случай. Я не смел расспрашивать дальше; уже позже как-то спросил:
— Виаль… кем на самом деле он был для тебя?
— Другом. Даю слово, Франсуа. Он сделал все, чтобы стать больше, чем другом, но относился ко мне, как врач к пациенту. Я этого не терплю. Для него я была не такой, как остальные женщины… А для тебя? Чем-то отличаюсь?
— Да, талантом.
Я был уверен, что доставил ей удовольствие, и это избавило меня от ответа. Со временем все же я обнаружил в ней нечто особенное, некую скрытую ярость, сродни той, что способна пробудиться у гепарда. Часто она накидывалась на Ронгу с искаженным от ненависти лицом и побелевшими губами, оскорбляя ее, или же прогоняла ремнем Ньете, и зверь послушно убегал. Краткие вспышки, снимавшие напряжение. Она называла эти минуты гнева «грозой в джунглях» и просила у меня прощения. Я чувствовал, что вскоре гроза разразится и над моей головой. По мере того как шло время, я ощущал все большую тревогу. Мои отношения с Мириам постепенно обострялись, но это не все — на горизонте возникла другая, пока отдаленная буря, но она нарастала. Мои приезды и отъезды не могли остаться незамеченными. По роду своей деятельности я мог разъезжать, однако на острове бывал уж слишком часто. Слава Богу, Нуармутье — это замкнутый в себе мирок, которому мало дела до материка. Тем не менее я решил ездить пореже и четыре дня там не появлялся. Сильнейший шторм — явление обычное для весеннего равноденствия — делал переезд опасным, а это был основательный довод. Я грыз удила, но держался молодцом. Таким угрюмым я никогда еще не был. Завтрак превратился в пытку. Слова — фальшь, молчание — фальшь, мое дыхание, сама жизнь — все фальшиво. Элиан — по-прежнему само терпение и заботливость.
— Тебе бы отдохнуть, — советовала она. — Мотаешься с утра до вечера. С таким распорядком ты свалишься.
Дождь хлестал по крыше, серой завесой стлался над дорогой. Коровы собрались у склона дорожного полотна. Я ездил по делам, подталкиваемый порывами ветра, а душу день и ночь точил червь желания. Я останавливал на мгновение машину у края берега. Мертвенно-бледное море обступало вдали маяки, скрывало остров в тумане водяных брызг. Мириам исчезла в этом тумане, и мне хотелось выть как собака.
С первыми лучами я выехал к Гуа. Я был готов просить прощения, унижаться. Мириам причесывалась в гостиной. Она бросилась в мои объятия. Короткая разлука свела нас с ума. Нескончаемый поток вопросов. Я рассказал о четырех днях одиночества. Лечил коров, лошадей, что еще? Подстригся. Мы рассмеялись. Я прижал ее к груди. А что же она? Она гуляла и промокла — с голубого плаща, повешенного на оконную ручку, еще стекала вода… поругалась с Ронгой… закончила эскиз порта Сетте-Кама.
— И еще нарисовала… Сейчас увидишь. — Она вытащила из альбома один лист с эскизом. — Узнаешь? Нет. Не узнавал. Хотя…
— Твое жилище, — сказала Мириам. — Это твой дом. Вот решетка. Там колодец. Здесь главный фасад и стены гаража. Знаешь, вот засело в голове, возможно, не совсем так…
Совсем не так. Ручкой я исправлял рисунок и собрался уже набросать схему имения, как взгляд упал на картину, изображающую карьер, все еще в немилости повернутую к стене, и я вновь сунул ручку в карман. Инстинктивно. Смешно, конечно, согласен, но у меня привычка подчиняться инстинкту — в моей профессии мне это часто помогало.
— Ты чем-то расстроен, — сказала Мириам.
