Гилберт Адэр - Ход Роджера Мургатройда
После ужина все шло как по маслу. Кора – а вам следует знать, она великолепный рассказчик, великолепная рассказчица, хотела я сказать, ублажала меня возмутительно пикантными анекдотами о НЕПЕЧАТНОЙ, как она остроумно ее определяет, Сюзанне Муаре, со-звездой с которой она играла в «Наших вышестоящих» Уилли Моэма. Полковник показывал Клему Уоттису свои последние приобретения в альбоме с марками. А Ролфы рассказывали Синтии Уоттис о своем недавнем круизе среди греческих островов. Другими словами, вечер был из тех, которые кажутся невыразимо скучными, если описывать их потом, но в процессе очень приятны.
А так как Ффолксы не «верят» в радиоприемники – Роджер со своей английской эксцентричностью не желает видеть у себя в доме приемника, потому что считает их ч**товыми «новомодняшками», – никакой джазбанд не заглушал синкопой нашу веселую болтовню. Мэри, одаренная пианистка, потчевала нас набором мелодий того типа, которые действительно нравятся всем, пусть даже они и не любят в этом признаваться. Были это «Прелюдия» Рахманинова, парочка вещиц Сирила Скотта: «Danse nègre»[2] и «Край лотосов», так как она знает о моем нездоровом пристрастии к более съедобным модернистам; и еще ассорти вальсов и scottisches[3] и в заключение «Пикник медвежонка». Очень мило.
Ну, затем, примерно в половине одиннадцатого, когда мы готовились поиграть в шарады – я и Роджер ушли в библиотеку обдумать, как лучше изобразить Принца и Золушку, – мы услышали шум подъезжающего автомобиля.
Это были ожидавшиеся Селина и Дон вместе с – хотя и вовсе не ожидавшимся – Реймондом Джентри. Дон, должна я сказать, и уверена, он не станет мне возражать, уже выглядел крайне обескураженным, оказавшись третьим лишним. Селина, и она, конечно, тоже не стала бы отрицать, будь она сейчас тут, довольно-таки черство игнорировала более чем очевидный факт, что Дон насупился. Ну а Реймонд… ну, Реймонд был Реймондом.
Поскольку не существует более упоительного ощущения, чем быть беспристрастной к тому, кого не терпишь, я была бы крайне счастлива возможности сказать много лестного о Реймонде Джентри. Да-да, но сказать мне нечего.
Не успел он войти в дом, как всех вывел из равновесия. Роджер и Мэри были явно ошеломлены его появлением, никак не предполагая, что будут вынуждены устроить внезапного нежданного гостя и к тому же абсолютно незнакомого. Однако они как-никак родители и лучше всех нас знают, до чего молодежь способна пренебрегать тем, что для нашего поколения представляется элементарной вежливостью и правилами поведения. Но и в этом Реймонд превосходил себя.
Помню, когда полковник попросил его поставить его автомобиль в гараж – «испано-сюизу», только вообразите! – рядом с автомобилями Ролфов и Уоттисов, он буквально зевнул – то есть буквально, реально зевнул прямо в лицо Роджера! – и сказал с этой своей бесстыдной наглостью, которой мы все скоро стали опасаться: «Извините, старина, но такая волынка загонять машину в гараж ночью. Утром, если у меня будет настроение». Если у него будет настроение!
Мы все слышали, что он сказал и, полузавороженные-полуужасающиеся, следили, как он небрежно развалился в кресле. Хотя она ничего не сказала вслух, Селина, которая, несомненно, должна была сожалеть о том, что вообще пригласила его, имела мужество не прятать своего стыда. Ну а Дон уже так кипел досадой, что больше не был способен удивляться. У нас у всех, бесспорно, сложилось убеждение, что поездка в «испано-сюизе» была полна напряженности.
Как кратко суммировать Реймонда? Ну, Трабшо, теперь, когда вы его видели, пусть одетого только в халат и пижаму – и, разумеется, скончавшегося, – возможно, вы уже догадываетесь, почему никто из нас не был склонен верить тому, что он снисходил сообщать нам о себе. Когда Мэри осведомилась о его семье, он небрежно назвал – почему небрежно, мне кажется, понятно – так называемых «беркширских Джентри». Затем, когда его начали расспрашивать о полученном им образовании, у него хватило духа объяснить нам, что его сверхдорогая школа была настолько эксклюзивной, что ему воспрещено называть ее кому бы то ни было! Нет, только послушайте! Эксклюзивно неназываемая школа! Все это сопровождалось такой ядовитой усмешкой, что просто невозможно было решить, водит он вас за нос или нет.
Если хотите знать мое мнение, так я не верю, что в Беркшире найдутся какие бы то ни было Джентри. Собственно, я не верю, что его фамилия Джентри, то есть была Джентри. «Джентри» – что это за фамилия? Собирательное наименование провинциального дворянства, ну, так и напрашивается мысль, что ему хотелось причислить себя к нему.
В любом случае что-то в нем… нет, ВСЕ в нем действовало нам на нервы, и мое сердце исполнилось сочувствия к Селине не меньше, чем к бедному Дону. Ведь и тупица увидел бы, что, наблюдая его в кругу самых дорогих и близких ей в первый раз, она понемногу начинала сознавать, до какой степени он был мерзок. Ну, словно примеряешь что-нибудь в магазине, знаете ли, где оно выглядит изумительно, а затем видишь в первый раз в естественном свете. Ее семья и друзья были естественным светом, и Селине, как стало пронзительно ясно для нас, разонравилось то, что она увидела теперь.
Или услышала. Даже я, старший инспектор, а я славлюсь своими живыми и яркими словесными образами, не знаю, как охарактеризовать этот его голос! Сказать, что он растягивал звуки, значит ничего не сказать. Самое его тело их растягивало, если вы меня понимаете. Когда он ходил, его ноги растягивали шаги. Когда он жестикулировал, его руки растягивали жесты. Когда он садился, его бескостное туловище словно растягивалось и поникало по стулу, креслу или дивану.
И он весь день пил – время от времени вытягивал серебряную фляжку из набедренного кармана с таким видом, будто тайком, но в действительности демонстративно, на глазах у всех, и все время был на грани итальянской грубости. Например, он ни разу прямо не посетовал на сквозняки в доме – а поскольку Мэри первая это признает, то дом правда полон сквозняков, в чем для нас, любящих его, таится часть его обаяния, – но он без конца говорил о своей ОЧАРОВАТЕЛЬНОЙ квартире с обслуживанием в Мейфере, ее сверкающих радиаторах и анти-сквозняковых приспособлениях. И он ни разу не сказал, во всяком случае, без обиняков, что наше общество наводит на него дикую скуку, но не мог удержаться, чтобы вновь и вновь не напоминать нам, будто останься он в Лондоне, так провел бы этот вечер в какой-нибудь наимоднейшей вест-эндской «водопойной яме».
Некоторые из вас, разумеется, вспомнят, что первую главу «Двенадцатого удара» я поместила именно в такой «водопойной яме», которую назвала «Желтый какаду». Мою жертву закалывают ножом в спину в двенадцать часов на встрече Нового года, и никто из собутыльников не слышит его вопля, потому что гремят колокола, лопаются воздушные шарики, дудят дудки, и все хором поют «Забыть ли старых нам друзей!». По меньшей мере десять минут после совершения преступления его тело поддерживается в вертикальном положении раскачивающейся пьяной плотной толпой, что дает возможность убийце незаметно выскользнуть из… Ну хорошо, я вижу по вашим лицам, что сейчас не время углубляться в это.
В двух словах: Реймонд был неуместен, попросту и безнадежно неуместен. Он был неуместно одет. Шелковый лососевого цвета галстук, который он надел поверх полосатого пуловера в тошнотворно пастельных тонах. Готова согласиться с вами, что это, возможно, последний крик на пляжах Жуан-ле-Пен, но абсолютно неуместный в английском загородном доме в декабре месяце, и широченные оксфордские штаны, с величайшей небрежностью заправленные в сапоги мутно-зеленого цвета. Жаль, что все мы не можем относиться с такой небрежностью к тому, как мы выглядим. Впрочем, у большинства из нас просто не хватает для этого времени.
Он был загорелым, так ОН сказал, но сразу было очевидно, что тут не обошлось без темнокожих предков. Он все время говорил «Де-еточка!», к кому бы из нас не обращался, а даже Кора на такое не способна. Только вообразите, я заметила, как он согнал муху с края своего бокала с коктейлем, и услышала, как он ей сказал: «Порхай отсюда, де-еточка!» Мухе! Ну, да у него все должно быть в превосходной степени. Когда он без конца распинался про тончайшее то и величайшее это, возникало ощущение, что в тебя летят брызги слюны из восклицательных знаков. И он принадлежал к типу любителей ронять в разговоре имена, причем предпочитая уменьшительные или прозвища. Его разговор состоял из сплошных Бинки, и Ларри, и Герти, и Вив – часто казалось, что слушаешь детский лепет.
Даже когда он соглашался с вами, иногда это раздражало, до того он преувеличивал! Фаррар – он всюду носит с собой собственную пепельницу, маленькую бронзовую урночку с крышкой, которая открывается и закрывается, вон она, на ручке дивана. Ну так когда Реймонд принялся ею восхищаться, и Фаррар признался, как сложно вытряхивать из нее на ночь окурки, он буквально содрогнулся и сказал: «О, как, как я вам сочувствую! Как „мучительно это должно быть!» Что скажете? Мучительно! Вытрясти окурки из пепельницы? Невозможно вообще было понять, говорит он серьезно или нет.
