Филлис Джеймс - Пристрастие к смерти
— Вы уверены, что она пообещала справиться в его ежедневнике о свободном времени?
— Возможно, она сказала, что узнает, когда он будет свободен, и позвонит мне. Что-то в этом роде. Естественно, я подумал, что для этого ей нужно заглянуть в ежедневник. Я сказал, чтобы она не беспокоилась. Ей ведь трудно передвигаться при ее артрите, вы же знаете.
— Она вам позвонила?
— Да, минут через десять. Сказала, что в среду утром он вроде бы не занят, но она попросит самого Бероуна позвонить мне завтра утром и согласовать время.
Завтра утром. Выходит, она знала, что сын не вернется ночью домой. И если она действительно спускалась вниз и сверялась с ежедневником, значит, в начале седьмого в день убийства Бероуна тот еще находился в ящике стола. А в шесть, согласно показаниям отца Барнса, Бероун уже пришел к нему домой. Вероятно, наконец появилась важная ниточка, ведущая на Камден-Хилл-сквер. Должно быть, это было тщательно спланированное убийство. Убийца знал, где найти ежедневник, прихватил его с собой в церковь, частично сжег, чтобы добавить правдоподобия версии о самоубийстве. И это ведет полицию в поисках убийцы прямехонько в дом Бероуна. Но не знал ли всегда сам Бероун, что там-то и зреет его смерть?
Дэлглиш вспомнил тот момент в гостиной леди Урсулы, когда он предъявил ей ежедневник. Когтистые руки, иссушенные старостью, вцепились в подлокотники. Хрупкое тело застыло в неподвижности. Значит, она знала и, несмотря на страшный удар, ум ее продолжал работать. Но разве можно найти мать, которая станет защищать убийцу своего сына? При одном условии, подумал Дэлглиш: если эта мать — леди Урсула. Впрочем, правда может оказаться менее запутанной и зловещей. Леди Урсула не могла поверить, что кто-то, кого она знала лично, способен на это конкретное преступление. Была готова допустить лишь две возможности. Либо ее сын покончил с собой, либо — что вероятнее и приемлемее — его убийство было результатом случайного непреднамеренного насилия. Заставив себя поверить в это, леди Урсула считала любой намек на вероятную связь убийцы с Камден-Хилл-сквер неуместным как потенциальный источник скандала и, что еще хуже, вредное отвлечение усилий полиции от основной работы, состоящей в поиске истинного убийцы. И все же надо будет спросить ее насчет этого телефонного звонка. Никогда в своей профессиональной деятельности Дэлглиш не боялся встреч ни со свидетелем, ни с подозреваемым. Но предстоящего разговора он бы с радостью избежал. Однако если ежедневник был в столе в шесть часов, тогда по крайней мере Фрэнк Мазгрейв вне подозрений. Он покинул дом на Камден-Хилл-сквер незадолго до двух. Впрочем, подозревать Мазгрейва ему и без того казалось неуместным. И тут другая мысль, столь же неуместная, пришла ему в голову: интересно, что такое Уилфред Харрелл, лежа на смертном одре, столь страстно хотел сообщить сэру Полу Бероуну? И возможно ли, что кто-то вознамерился решительно этому помешать?
Потом они втроем обедали в элегантной столовой на втором этаже с окнами на реку, которая теперь, под проливным дождем, казалась вздувшейся и бурлящей. Когда они уселись за стол, Мазгрейв сказал:
— Мой прапрадед однажды ужинал с Дизраэли за этим самым столом. И из окна им открывался примерно тот же вид.
Эти слова подтвердили догадку, ранее пришедшую на ум Дэлглишу: семья Мазгрейва всегда голосовала за тори, и именно поэтому он сам не мог себе представить иной партийной принадлежности, а вот генерал пришел к своей партийной философии в результате долгих размышлений, как к осмысленному убеждению.
Еда была весьма недурной: фаршированная лопатка ягненка, чудесно приготовленные свежие овощи и крыжовенный пирог со сливками. Видимо, сотрапезники Дэлглиша по молчаливому согласию решили не докучать ему расспросами о том, как идет следствие. Чуть раньше они попробовали задать ему несколько очевидных вопросов, но натолкнулись на вежливое молчание. Дэлглиш был склонен объяснять подобную сдержанность скорее их желанием предоставить ему возможность насладиться едой, о которой они явно похлопотали, чем нежеланием обсуждать болезненный предмет или опасением сболтнуть что-нибудь, что лучше было бы оставить при себе. Их обслуживал пожилой официант в черной куртке, с лицом восторженно-дружелюбной жабы, который разливал превосходный нирштайнер трясущимися руками, однако не пролил ни капли. Столовая была почти пустой — кроме них, в ней сидели еще две пары, да и то за отдаленными столиками. Дэлглиш подозревал, что его хозяева специально позаботились и о том, чтобы он смог пообедать в тишине. Однако оба они нашли возможность сообщить Дэлглишу свое мнение. Когда после кофе генерал вспомнил, что ему нужно позвонить, Мазгрейв перегнулся через стол и доверительно сказал:
— Генерал не верит в версию самоубийства. Поскольку сам он никогда бы не покончил с собой, то не может себе представить, что это сделал кто-то из его друзей. Еще недавно я бы и сам сказал то же самое, я имею в виду — о Бероуне. Но сейчас сомневаюсь. Безумие витает в воздухе. Ни в чем больше нельзя быть уверенным, и меньше всего — в людях. Вам кажется, что вы их знаете, представляете, как они могут себя повести. Но на самом деле вы ничего о них не знаете и не можете знать. Мы все — чужие. Например, та девушка, сиделка, которая убила себя. Если у нее был ребенок от Бероуна, то сэру Полу, должно быть, нелегко было жить с этим. Я, разумеется, не вмешиваюсь, это ваша работа, не моя, но мне дело кажется очень простым.
А на автомобильной стоянке, когда Мазгрейв, распрощавшись, отправился к своей машине, генерал сказал Дэлглишу:
— Я знаю: Фрэнк думает, что Бероун покончил с собой, но он ошибается. В этом нет никакой злонамеренности, предательства или обиды, просто он ошибается. Бероун был не из тех людей, которые кончают жизнь самоубийством.
— Я не знаю, из тех он был людей или не из тех, — ответил Дэлглиш, — но в чем я твердо уверен, так это в том, что он этого не делал.
Они молча наблюдали, как Мазгрейв, помахав им рукой на прощание, выехал через ворота и, набрав скорость, скрылся из виду. Дэлглиш как еще одну издевку судьбы отметил то, что он ездил на черном «ровере» с регистрационным номером категории «А».
Полчаса спустя Мазгрейв свернул на подъездную аллею, ведущую к его дому. Это был небольшой, но элегантный загородный особняк из красного кирпича, построенный Лютиенсом[27] и купленный отцом Мазгрейва сорок лет назад. Мазгрейв унаследовал его вместе с семейным бизнесом и гордился им так, словно это было фамильное гнездо с двухсотлетней родословной. Он относился к нему с ревностной заботой, как и ко всему, что ему принадлежало — к своей жене, своему сыну, своему бизнесу, своему автомобилю. Обычно, подъезжая к дому, он испытывал не более чем привычное удовлетворение оттого, что старик имел наметанный взгляд на недвижимость, но каждые полгода, словно повинуясь некоему неписаному закону, он останавливал машину и производил тщательную переоценку рыночной стоимости дома. Сделал он это и теперь.
Не успел Мазгрейв закрыть за собой дверь, как жена с озабоченным лицом вышла ему навстречу. Принимая у него пальто, она спросила:
— Ну, как все прошло, дорогой?
— Хорошо. Он странный человек. Не то чтобы дружелюбный, но идеально корректный. Обед ему, кажется, понравился. — Помолчав, он добавил: — Он знает, что это было убийство.
— О, Фрэнк, нет! Только не это! Что ты собираешься делать?
— То же, что и все другие, имеющие отношение к Бероуну, — стараться ограничить размеры бедствия. Бетти Харрелл звонила?
— Минут двадцать назад. Я сказала, что ты к ней заедешь.
— Да, — угрюмо согласился он. — Я должен это сделать.
Он ласково коснулся ее плеча. Ее семья не хотела, чтобы она выходила за него замуж, не считала его достойной парой для единственной дочери предыдущего лорда-наместника графства. Но он все же женился на ней, и они всегда и по сию пору были счастливы вместе. С внезапным гневом Мазгрейв подумал: он нанес уже достаточный урон, пора это прекратить. «Я не собираюсь рисковать всем, ради чего трудился, всем, чего достиг я сам и до меня мой отец, только потому, что Пол Бероун сбрендил в той ризнице».
3
Скарсдейл-Лодж представлял собой гигантский L-образный современный жилой дом, сложенный из кирпича и скорее обезображенный, чем украшенный с фасада асимметричными, далеко выступающими вперед балконами. Ко входу под парусиновым тентом вела проложенная между газонами-близнецами дорожка, вымощенная каменными плитами. В центре каждого газона располагалась небольшая клумба, составленная из посаженных спиралью вплотную друг к другу карликовых георгин, по мере приближения к вершине менявших цвет от белого к желтому; завершал композицию красный цветок, торчавший в центре, словно налитое кровью око. Подъездная аллея пролегала слева и вела за дом, к гаражам и размеченной открытой стоянке. Табличка при въезде в категорической форме предупреждала, что стоянка предназначена исключительно для гостей Скарсдейл-Лодж. Стоянка просматривалась из окон, выходящих в тыльную часть дома, и Дэлглиш, зная, как параноидально подозрительно относятся жители к незаконной парковке, догадался, что ни одна чужая машина здесь не могла остаться незамеченной. Почти наверняка Бероун считал, что безопаснее оставлять свой «ровер» на общественной стоянке у Стэнморского вокзала, и последние четверть мили оттуда шел в горку пешком — безымянный житель пригорода с заурядным кейсом, упаковкой вина и букетом цветов, вероятно, купленных в магазине возле Бейкер-стрит или у вестминстерской подземки. Станция Стэнмор к тому же была ему почти по пути в его Хартфордширский округ, и он легко мог урвать часок в пятницу вечером между своей лондонской жизнью и утренним субботним приемом избирателей.
