Элизабет Джордж - Месть под расчет
– А пленка? Фотографии?
– Ждут своего часа.
– Проявить?
– Тебе не трудно?
– Нет.
– Тогда, пожалуйста, птенчик, займись ими сейчас же. Пора указать Джастину Бруку на его место.
Глава 24
Дебора работала с легкой душой и легким сердцем, о чем даже подумать не могла еще два часа назад. Не замечая того, она тихонько мурлыкала себе под нос, напевала строчку-две из старых песен Битлов, Бадди Холли, Клиффа Ричарда, которые как-то сами собой возникали у нее в голове. В темноте она ловко, с автоматизмом, который предполагал настоящее мастерство, управлялась с пленкой и ванночками. Не останавливалась Дебора и чтобы подумать об обстоятельствах, которые так повернулись, что ее детская любовь к Сент-Джеймсу расцвела и обновилась, пока они разговаривали в лаборатории. Она просто радовалась, что это случилось, радовалась тому, что появилась надежда изгнать злость из их отношений.
До чего же она оказалась права, когда, повинуясь своей интуиции, приехала в Челси, чтобы побыть с Саймоном. Какое счастье было видеть, как изменилось его лицо, едва он понял, что его сестре не может быть предъявлено обвинение в убийстве. Счастливая Дебора проводила его до спальни и подождала возле двери, болтая и смеясь, пока он доставал пленку. Наконец-то они опять стали друзьями и могли делиться своими мыслями, слушать друг друга, спорить и размышлять.
До отъезда Деборы на три года в Америку ее общение с Сент-Джеймсом всегда было радостным. И то время, что они пробыли вместе в лаборатории, а потом в его спальне, вернуло ей живость воспоминаний о той радости, если не самое радость. Перед ее мысленным взором вставали картинки из прошлой жизни, напоминая о том, кем был для нее тогда Саймон Сент-Джеймс, и Дебора с удовольствием погрузилась в свое детство и отрочество.
Что бы с ней ни происходило, Сент-Джеймс всегда был рядом: выслушивал ее жалобы, утешал в разочарованиях, читал ей, беседовал с ней, наблюдал, как она растет. Он знал все, что было в ней плохого, – ее несдержанность, гордыню, неумение смиряться с поражением, неумеренные требования к себе, нежелание прощать чужие слабости. Он знал и это, и многое другое и всегда принимал ее такой, какой она была. Как бы он ни советовал, ни учил, ни предостерегал, ни убеждал, он всегда принимал ее со всем плохим и хорошим, что в ней было. И она не сомневалась, что так будет всегда, с тех пор как он восемнадцатилетним мальчишкой сел рядом с ней на корточки у могилы ее матери, когда она отчаянно храбрилась, изображала безразличие, делала вид, будто в свои семь лет может справиться с ужасом невосполнимой потери, которую еще и не очень-то осознавала. Он произнес всего три простых слова, и она бросилась в его объятия, потому что он освободил ее и навсегда признал за ней право быть самой собой. «Поплачь, это можно», – сказал он тогда.
Он помогал ей становиться взрослой, ободрял ее и не удерживал, когда пришло время выпорхнуть из гнезда. Но это был конец их прежних отношений – он отпустил ее во взрослую жизнь, не воспрепятствовав ни словом, ни жестом ее намерению покинуть его, которое огнем жгло ее изнутри. А так как все худшее поднялось в ней, едва она впервые осознала, что он по доброй воле обрек их на трехлетнюю разлуку, не смягченную перепиской, она отказалась от радости, подавила все то теплое, что привязывало ее к нему, и отдалась желанию причинять ему боль. И ей это удалось, она отомстила ему, получив низменное и беспримесное удовлетворение. Однако теперь ей стало понятно, что это была пиррова победа, и ее месть Саймону рикошетом била по ней самой.
Только сказав правду, она могла бы обрести надежду на воскрешение дружбы. Только в признании, искуплении вины и прощении заложена возможность вернуть радость. А ей хотелось радости. Ничто не могло сравниться со счастьем вновь быть с ним, разговаривать с ним, как когда-то в детстве, когда она была его младшей сестрой, его компаньонкой и подругой. И больше ничего не надо. Во время болезненной разлуки с Саймоном незаживающей раной Дебору мучило неутоленное желание быть рядом с ним в постели, чтобы узнать, хочет ли он ее, чтобы убедиться в своей правоте, когда в давние времена она видела в его взгляде, как ей казалось, истинную страсть.
Однако потребность в мести уже давно испарилась, благодаря вспыхнувшей в ней пламенной любви к Томми. Теперь Томми должен сделать ее храброй, чтобы она не боялась говорить правду. Просматривая негативы в поисках гостиной Мика Кэмбри, она видела и Томаса Линли вместе с нанруннелскими актерами. В ней поднялась волна благодарности и любви, когда она смотрела на него – как он, смеясь, откидывает назад голову, как блестят его волосы, как растягиваются в улыбке его губы. Она знала, что Томми – это ее взрослая жизнь. Он – ее будущее, к которому она идет. Однако ей трудно обрести душевный покой, пока она не разобралась со своим детством.
Дебора печатала снимки, сделанные Сент-Джеймсом в коттедже Кэмбри. Увеличитель, проявитель, закрепитель. И все это время в голове у нее крутилось, что она скажет ему и скажет ли – положат ли ее объяснения конец их отчужденности?
Лишь в полночь она напечатала последнюю фотографию, высушила и почистила ее. Выключив свет, Дебора отправилась на поиски Сент-Джеймса.
***
Сначала Сент-Джеймс услышал шаги Деборы на лестнице и только потом увидел ее. На кровати у него были разложены все документы, которые имели отношение к делу, и он изучал их, подбирая те, что исключали причастность к преступлениям не только Сидни, но и Питера. Свет в двери оторвал его от этого занятия. Оказалось, что за свет он принял белую рубашку Деборы. В руках у нее были фотографии.
Сент-Джеймс улыбнулся:
– Уже?
– Да. Я думала, что управлюсь быстрее, но еще не привыкла к новому увеличителю… Он ведь новый и… ну, да ты знаешь, правда? Ужасно глупо.
Ему пришло в голову, что она могла бы, ничего не говоря, отдать ему фотографии, но она подошла к изножью кровати и одной рукой прижала фотографии к себе, а другой ухватилась за высокую резную стойку.
– Саймон, мне надо поговорить с тобой.
У нее было такое же выражение лица, как тогда, когда она десятилетней девочкой, дрожа, признавалась ему в том, что пролила чернила на стул в столовой. Однако ее голос сказал ему, что для Деборы настала минута подведения итогов, и в предчувствии худшего у него пересохло во рту.
– Что? Что случилось?
– Фотография. Я знала, что когда-нибудь ты увидишь ее, и я хотела, чтобы ты увидел ее. Это было моим самым большим желанием. Я хотела, чтобы ты узнал, что я сплю с Томми. Я хотела, чтобы ты узнал, потому что это могло причинить тебе боль. Саймон, я хотела причинить тебе боль. Мне очень хотелось наказать тебя. Я хотела, чтобы ты представил нас с тобой в постели. Я хотела, чтобы ты ревновал. Я хотела, чтобы ты потерял покой. И я… Саймон, я презираю себя за это.
Так как Сент-Джеймс не ожидал ничего подобного, он был в шоке. На мгновение ему даже показалось, что на самом деле она говорит о фотографиях, сделанных в доме Кэмбри. И он мгновенно принял решение направить разговор в этом направлении. О чем ты говоришь? Ревновать к Томми? Какая фотография? Дебора, я не понимаю. Или, еще лучше, засмеяться. Ну и шутки у тебя. Однако, пока он соображал, как ответить, она говорила и говорила, проясняя смысл того, что хотела сказать.
– Я очень хотела тебя, когда уезжала в Америку. Я очень любила тебя и думала, что ты тоже меня любишь. Не как брат, или дядюшка, или второй отец. А как мужчина, как равный. Ты знаешь, о чем я. – Дебора говорила очень тихо, едва слышно, и он поймал себя на том, что не сводит с нее взгляда, но все равно стоял неподвижно, хотя каждая жилка в его теле требовала броситься к ней. – Не знаю, Саймон, могу ли я объяснить, что это было для меня. Я не сомневалась, совсем не сомневалась в том, что мы – одно целое. А потом я ждала, что ты ответишь на мои письма. Сначала я не поняла, даже подумала, что все дело в почте. Через два месяца позвонила тебе и услышала чужой голос. Ты сказал, что много работаешь, что у тебя много забот. Конференции, семинары, статьи, доклады. Ты, мол, ответишь на мои письма, когда будет свободное время. А как дела в школе? Как успехи? Завела друзей? Я уверен, что у тебя все получится. У тебя талант. Божий дар. Тебя ждет блестящее будущее.
– Я помню, – только и сказал Сент-Джеймс.
– А я жестоко судила себя, – позволив себе мимолетную улыбку, продолжала Дебора. – Недостаточно красива, недостаточно умна, недостаточно обаятельна, не любима, не желанна… недостаточно…
– Ты была неправа. Ты неправа.
– Просыпаясь утром, я ненавидела себя за то, что все еще жива. Но и это не самое главное. Я презирала себя за то, что не могу жить сама по себе. Я думала, что не стою ни пенни. Совсем ничего не стою. Уродливая бесполезная дура.
Каждое ее слово болезненно отзывалось в Сент-Джеймсе.
– Я хотела умереть. Молилась, чтобы Бог послал мне смерть. Но я не умерла. Я выжила. Так со многими случается.
