Миермилис Стейга - Последняя индульгенция. «Магнолия» в весеннюю метель. Ничего не случилось
— Сколько же ему лет? — после краткой паузы поинтересовался Мурьян, окинув взглядом стройную фигурку Джозефины. Может быть, тут и крылась загадка ее поведения?
— Он такой мужчина, что дай бог вам всем. Но на берег сходит раз в четыре месяца. И тогда вкалывает здесь до седьмого пота. Разъезжает вокруг, ищет вагонку, стекло, мало ли еще что… В марте, в последнюю ночь перед тем, как уйти в рейс, он возил чернозем. Шесть машин, а когда снег стаял, осталась хорошо если половина. Когда вернется — станет упрекать, что не уберегла. Я для него что–то вроде бесплатной сторожихи, — Джозефина сделала забавную гримасу, и все же в голосе ее чувствовалось скорее тепло, чем обида.
— А что же в этом плохого? — рассудительно произнес Мурьян. — Человек мечтает о нормальной жене, а не о бардаке. Вы хоть зарегистрировались?
— Да что ты! У нас и так несогласий хватает. Я хочу прежде всего ребенка, а он — достроить дом, что уж тут говорить о семейном согласии… Я ему прямо сказала, что не стану сидеть в одиночестве в этой проклятой конуре, пока он шатается по морям. Пускай расстарается на младенца, тогда буду ждать его. А белокурую Эмми пусть играет кто–нибудь другой, роль ревнивой жены моряка — не для меня…
— Если только в этом беда! В конце концов, я должностное лицо, — напомнил Мурьян. — Знала бы ты, Жозите, милая…
— Знаю, знаю, — небрежно отмахнулась она. — Пример не совсем удачный, ты уж не обижайся. Вот ночью забрел сюда Олег, ну, длинный такой киномеханик, может, ты знаешь… Битых два часа возился с моей машиной, потом еще полчаса отмывался. Что прикажешь делать, не выгонишь же среди ночи на улицу?.. Ну, пригласила переночевать. Был бы у меня нормальный муж — так, кажется, ты выразился? — а не такой морской бродяга, как у меня, он бы знал, что постелила я Олегу в гостиной. А так об этом знаем только он да я.
— Ну, а как же было на самом деле?
Об этом, наверное, не следовало спрашивать так прямо. Лицо Джозефины омрачилось, глаза закрылись, словно захлопнувшиеся от внезапного порыва ветра ставни, пальцы сжали пустую чашку.
— А это никого не касается, а уж тебя — в последнюю очередь! — почти крикнула она. — И вообще — что тебе от меня нужно? Пить ты не пьешь… стараешься только в душу влезть, словно баптистский проповедник…
— Я же тебе сказал, что пришел как должностное лицо, — решил Мурьян действовать без обиняков. — Разве Апситис не говорил тебе по телефону, что пропал документ, из–за которого у всех могут быть немалые неприятности? Никто толком не знает, какие секреты там у Кундзиньша в его диссертации. Но иначе не написал бы на ней «секретно». И не уберег. А теперь нам с тобой надо постараться выяснить, куда она девалась.
— Допрос? — усмехнулась Джозефина, с негромким свистом втягивая воздух. — С подписью на каждой странице протокола…
— Обойдемся и так, — успокоил ее Мурьян. — Ты ведь сказала заместителю директора, что не брала ее. Но может быть, сможешь вспомнить, как вчера все было в баре. Рассказывай по порядку, я сам разберусь, что важно, что нет.
Джозефина была хорошей рассказчицей — не зря утверждают, что на такой работе, как у нее, человек должен быть внимательным наблюдателем и хорошим знатоком людей. Так что Мурьяну удалось увидеть вчерашний вечер ее глазами.
Он начался как обычно, и ничто не указывало на то, что продолжаться он будет так бестолково. Первыми в бар заглянули те, кому лень было подниматься в свои номера между ужином и кино. Заказывали мороженое или просто присаживались за столики, чтобы провести оставшееся до сеанса время. Среди них был и эстонский академик с женой, которая неизвестно почему стремилась посмотреть именно египетскую мелодраму. Затем Мурьян увидел у стойки самого себя и своих товарищей по выпуску, услышал голос Гунты, высказавший, в форме просьбы, приказание ограничиться молочным коктейлем… «Две серии, — прикинула про себя Джозефина, — значит, наплыва гостей ждать не приходится. На всякий случай убрать несколько бутылок в сторонку и приготовиться к сдаче смены. Пораньше попаду домой и успею еще замочить постельное белье.»
Но не прошло и получаса, как из зала стали появляться зрители. Сперва поодиночке, потом, словно спасаясь от пожара, целыми группами. И кое–кто из них решил поправить испорченное в кино настроение теми средствами, какие были в баре.
— Знаешь, есть такие, — рассказывала Джозефина, — кто вместо снотворного пьет кофе. А когда хочет взбодриться — берет крепкий чай. Это правда, что мы из кофейных бобов извлекаем часть кофеина для лекарств?
Этого Мурьян не знал. Зато хорошо помнил, сколько, по расчетам Войткуса, Джозефина ежедневно клала в карман, манипулируя с дозами отпускаемого кофе. Выходило, что сэкономить можно чуть ли не полкилограмма, и без того риска, который неизбежно связан с алкогольными махинациями, потому что разбавления напитка водой не простит ни один клиент.
— После твоего кофе я тоже быстро засыпаю, — съязвил Мурьян. — Но вскоре просыпаюсь и начинаю думать — за что же платил деньги.
— Забочусь о твоем драгоценном здоровье, — ничуть не обиделась Джозефина. — Слушай дальше, если уж разговорил меня… Вчера немало всякого народа было настроено на умеренную выпивку. Может, из–за перемены погоды, уж не знаю, но только даже твой Кундзиньш заказал бутылку сухого.
— А папка была при нем, не помнишь?
— А как же! Он все время ею хвалился…
— Стой, не так быстро! Ты можешь поручиться, что видела в баре его диссертацию?
— Не только видела, но и сама в руках держала! — категорически уверила Джозефина. — Он собирался оставить ее мне в залог, когда я не могла дать ему сдачу со сторублевки. Чуть ли не силой мне навязывал и даже обиделся, когда я сказала, что его честное слово мне дороже всяких бумажек. «На эти бумажки, как вы изволили их назвать, можно купить весь ваш буфетишко и еще множество импортного питья в придачу!» — ну надулся как индюк, ей–богу. Я просто не знала, как от него избавиться. Но потом догадалась сказать, что боюсь залить его драгоценность бальзамом, тогда он взял папку обратно. Положил на стул и сел на нее, как наседка на яйца.
— А когда это было? Ну хоть примерно: до того, как пришел Талимов, или потом?
— Толстый Мехти как уселся после полдника, так никуда и не выходил. Праздновал свою победу и угощал всех, кто оказывался вблизи… На часы я не смотрела, но было еще светло. Во всяком случае — еще до того, как ушла та дамочка с манерами… Представляешь — подходит она и предлагает заплатить вместо Кундзиньша, а рожа у нее такая, словно только что хватила уксусу… Но у меня в кассе к тому времени было уже достаточно, чтобы от ее предложения отказаться — Вецмейстарс заказал виски, разлил по стаканам и разнес посетителям. Таким сердитым я старика Вобликова никогда раньше не видала, он прямо–таки был готов задушить своего аспиранта. И не только по врожденной скупости, а из боязни, что тот в конце концов провалится с треском.
Буфетчица умела образно рассказывать, а инспектор — слушать и вживаться в чужое настроение. Когда товарищей спрашивали, что же в конце концов за человек Мурьян, они обычно, пожав плечами, отвечали: «Да никакой. Не вареный, не жареный. Всегда попадает под влияние очередного собеседника и лишь впоследствии испытывает угрызения совести — не надо–ли было все–таки возразить». Это стремление приноравливаться не вызывалось интересами карьеры, но проистекало из слабости характера, из желания понравиться, все равно кому — начальнику, случайному свидетелю, подозреваемому… К сожалению, на его выводы нельзя было безоговорочно полагаться, и потому и в тридцать лет Язеп Мурьян все еще ходил в лейтенантах.
— Ну ладно, — прервал он слишком уж пространный рассказ Джозефины. — Скажи лучше — где была диссертация, когда эта самая Рута удалилась в свою норку?
— Перекочевала на стол, лежала в самой середине. Так потребовал Талимов — чтобы все видели, по какому поводу пьют. Он даже хотел каждую страничку обмыть в отдельности. Кундзиньш был уже под градусом, хорошо, что у Вобликова хватило ума удержать их.
— А как профессор оказался за их столиком?
— Ты что, не знаешь, что старики уже после пары рюмок только одного и хотят: говорить. О девочках или о своей работе. И ищут компанию по профессиональному признаку. А те все были уже в том состоянии, когда не различают, чего еще недостает и чего уже слишком много… Ты даже представить не можешь, что сказал профессор, например, о своем аспиранте. Сказал, что это — перепутанный словарь.
— Точнее и не скажешь. А тот что?
— Обещал исправиться и попросил Кундзиньша взять над ним шефство. Он, мол, в долгу не останется. И в виде аванса выставил еще одну бутылку. Но тут даже Талимов забастовал.
— А потом что было?
— Ушли, понятно, — развела руками Джозефина. — Что делать в баре, если не пить?
