Филлис Джеймс - Тайна Найтингейла
— В таком случае вам лучше было бы проверить их.
Ее не было меньше двух минут, мужчины ждали в молчании. Вернувшись, она сказала, обращаясь непосредственно к Далглишу:
— Нет одной клюшки с железной головкой.
Это известие, кажется, приободрило Кортни-Бриггза.
— Ну вот вам и орудие нападения! — чуть ли не радостно воскликнул он. — Только нет смысла искать его сейчас. Наверняка лежит где-нибудь в парке. Ваши люди могут найти его завтра и проделать все, что полагается в таких случаях: снять отпечатки пальцев, проверить, нет ли следов крови или волос, ну и тому подобное. А сейчас вы просто не в том состоянии, чтобы беспокоиться по этому поводу. Нам надо наложить швы на рану. Мне придется перевезти вас в операционную амбулаторного отделения. Вам ведь нужен наркоз.
— Не надо мне наркоза.
— Тогда я могу сделать местное обезболивание. Просто несколько уколов вокруг раны. Мы могли бы сделать это здесь, сестра.
— Не надо мне никакого обезболивания. Просто зашейте.
— У вас очень глубокая рана, — терпеливо, как ребенку, стал объяснять Кортни-Бриггз, — и необходимо наложить швы. И будет очень больно, если вы откажетесь от наркоза.
— Говорю вам: не надо никакого наркоза. И никаких профилактических инъекций пенициллина или противостолбнячной сыворотки тоже не надо. Просто наложите швы.
Он почувствовал, как они переглянулись. Он понимал, что выглядит безрассудным упрямцем, но ему было уже все равно. Ну почему они тянут?
— Если вы предпочитаете другого хирурга… — заговорил Кортни-Бриггз каким-то странным, официальным тоном.
— Нет, я просто хочу, чтобы вы не тянули с этим делом.
На мгновение воцарилась тишина. Потом хирург сказал:
— Хорошо. Я постараюсь побыстрее.
Далглиш почувствовал, как Мэри Тейлор подошла к нему сзади. Придерживая его голову с двух сторон холодными крепкими руками, она притянула ее к своей груди. Он закрыл глаза, как ребенок. Ему казалось, что это не игла, а огромный, ледяной и раскаленный одновременно, железный прут пронзает его череп снова и снова. Боль была адская, и терпеть ее можно было только за счет злости и упорного нежелания выдать свою слабость. Он стиснул зубы, стараясь, чтобы ни один мускул не дрогнул на его лице. Бесили только невольные слезы, просачивающиеся из-под век.
Прошла вечность, и он понял, что все кончено. И услышал собственный голос:
— Спасибо. А теперь я хотел бы вернуться в свой кабинет. Сержанту Мастерсону было приказано явиться сюда, если меня нет в отеле. Он отвезет меня домой.
Мэри Тейлор перевязывала ему голову эластичным бинтом. Она молчала.
— Думаю, лучше вам сразу отправиться в постель, — сказал хирург. — Мы можем предоставить вам комнату во врачебном корпусе. С утра я первым делом распоряжусь насчет рентгена. А после этого надо бы посмотреть вас еще раз.
— Завтра можете распоряжаться о чем угодно. А сейчас оставьте меня в покое.
Он поднялся с кресла. Она, поддерживая, взяла его за руку. Но, наверное, он сделал какой-то знак, потому что она опустила руку. Стоя на ногах, он почувствовал удивительную легкость. Странно, что такое невесомое тело может выдержать вес такой тяжелой головы. Он поднял руку, чтобы пощупать, что там у него такое, и наткнулся на шероховатость бинта: казалось, от нее до черепа — огромное расстояние. Затем, стараясь смотреть прямо перед собой, он беспрепятственно прошел к двери. Уже подойдя к ней, он услышал голос Кортни-Бриггза:
— Вы ведь захотите узнать, где я был, когда на вас напали. Я был у себя в комнате во врачебном корпусе. Я сегодня ночую там, потому что завтра рано утром у меня операция. Жаль, не могу представить вам алиби. Могу лишь надеяться, что вы понимаете, что если я захочу кого-нибудь убрать, то в моем распоряжении имеются более тонкие способы, нежели клюшка для гольфа.
Далглиш не ответил. Не глядя по сторонам и не проронив больше ни слова, он вышел из демонстрационной и тихонько прикрыл за собой дверь. Лестница показалась ему труднопреодолимым препятствием, и поначалу он даже испугался, что не сможет вскарабкаться на нее. Но потом решительно ухватился за перила и, осторожно ступая, шаг за шагом добрался до кабинета и устроился в кресле поджидать Мастерсона.
Глава восьмая
Круг выжженной земли
I
Было почти два часа ночи, когда привратник у главных ворот пропустил Мастерсона на территорию больницы. Пока он вел машину к Дому Найтингейла по извилистой дороге между рядами черных шумящих деревьев, ветер понемногу крепчал. Во всем доме было темно, кроме одного-единственного освещенного окошка, где все еще работал Далглиш. Мастерсон хмуро посмотрел на окно. То, что Далглиш все еще в Найтингейле, раздражало и несколько смущало его. Он предполагал, что придется давать отчет о проделанной за день работе, и сама по себе такая перспектива не казалась неприятной, потому что его позиции подкреплялись успехом. Но сегодня был длинный день. И он надеялся, что им не придется провести всю ночь за работой, как то было в обычае у старшего инспектора.
Мастерсон вошел через черный ход и дважды повернул ключ в замке, запирая за собой дверь. Жуткая, зловещая тишина огромного вестибюля навалилась на него. Казалось, дом затаил дыхание. Он снова вдохнул смесь чужих, но ставших уже знакомыми запахов дезинфекции и полироля — неприятных и немного пугающих. Словно боясь потревожить спящий дом, хоть и наполовину опустевший, он не стал включать свет и пересек вестибюль, освещая себе дорогу электрическим фонариком. Белыми пятнами светились на доске объявления, напоминая ему поминальные записки в притворе какого-нибудь иноземного храма. От всего сердца помолись за душу Джозефин Фаллон. Он вдруг заметил, что поднимается по лестнице на цыпочках, словно боясь разбудить мертвых.
В кабинете на втором этаже за своим столом сидел Далглиш, а перед ним лежала раскрытая папка. Мастерсон остановился в дверях как вкопанный, стараясь скрыть свое удивление. Лицо инспектора исказилось и посерело от боли под огромным коконом белого эластичного бинта. Он сидел очень прямо, положив руки на стол и слегка придерживая ладонями края страницы. Эта поза была знакома. Мастерсон подумал — и не первый уже раз, — что у инспектора замечательно красивые руки и он умеет выгодно показать их красоту. Он уже давно пришел к выводу, что из всех известных ему людей Далглиш, наверное, наиболее самолюбивый. Это природное высокомерие очень тщательно скрывалось от чужих глаз, и потому отрадно было обнаружить в нем хотя бы мелкое проявление тщеславия. Далглиш взглянул на него без улыбки.
— Я надеялся увидеть вас два часа тому назад, сержант. Чем вы занимались все это время?
— Добывал информацию нетривиальными методами, сэр.
— Вы выглядите так, будто нетривиальные методы были использованы по отношению к вам.
Мастерсон удержался от напрашивающегося на язык дерзкого ответа. Если старик не хочет раскрывать тайну своего ранения, то и он не собирается доставлять ему удовольствие проявлением любопытства.
— Я танцевал почти до полуночи, сэр.
— В вашем возрасте это должно быть не слишком утомительно. Расскажите мне об этой даме. Похоже, она произвела на вас сильное впечатление. Вы приятно провели вечер?
Мастерсон мог с полным основанием возразить, что вечер провел ужаснейшим образом. Но удовлетворился лишь пересказом того, что узнал. Показательное танго было благоразумно забыто. Интуиция подсказывала, что Далглиш вряд ли найдет это смешным или остроумным. Хотя в основном он дал довольно точный отчет о проведенном вечере. Он старался говорить без лишних эмоций, придерживаясь фактов, но про себя отметил, что пересказ некоторых моментов доставляет ему удовольствие. Его описание миссис Деттинджер было немногословным, но едким.
Под конец он уже почти не старался скрыть свое презрение и отвращение к ней. И чувствовал, что довольно хорошо справился со своей задачей.
Далглиш слушал молча. Его забинтованная голова все еще склонялась над папкой, поэтому Мастерсон не мог догадаться, что он чувствует. Когда рассказ был окончен, Далглиш поднял глаза.
— Вам нравится ваша работа, сержант?
— Да, сэр, по большей части.
— Я ожидал от вас такого ответа.
— Надо ли понимать ваш вопрос как упрек, сэр?
Мастерсон сознавал, что вступает на опасную почву, но был не в состоянии удержаться от первого пробного шага.
Не отвечая на вопрос, Далглиш сказал:
— Я не думаю, что можно быть сыщиком и всегда оставаться добрым. Но если вы только заметили, что жестокость становится приятна сама по себе, то, наверное, пришло время перестать быть сыщиком.
Мастерсон вспыхнул и ничего не сказал. И это говорит Далглиш! Далглиш, которому настолько наплевать на личную жизнь его подчиненных, словно он даже не подозревает, что она у них есть; Далглиш, чей сарказм мог ранить так же сильно, как дубинка в руках другого человека. Доброта! А насколько добр он сам? Сколько из его замечательных успехов достигнуто с помощью доброты? Разумеется, он никогда не был груб. Он был слишком горд, слишком щепетилен, слишком сух, слишком — черт побери — безжалостен, чтобы опускаться до чего-то столь понятного, как прозаическая грубость. Столкнувшись со злом, он лишь морщил нос, а не топал ногой. Но доброта! Расскажи это своей бабушке.
