Эллен Вуд - Не только Холмс. Детектив времен Конан Дойла (Антология викторианской детективной новеллы).
Высоты жанра пока не исследованы — на них даже еще не ступила нога рассказчика. Полки прогибаются под тяжестью книг, повествующих о том, как можно провести следователя — или сыскную власть государства. Но — и это воистину удивительно! — ни один писатель не пытался создать рассказ, в котором была бы сбита с толку наказующая власть государства.
Различие же, если на мгновение задуматься о нем, поразительно. Можно — и даже легко — спланировать преступление так, чтобы оно осталось нераскрытым или вовсе неизвестным. Но можно ли спланировать и совершить нечто такое, что по последствиям и по приносимой выгоде не уступит самым гнусным преступлениям и все же не окажется преступлением перед законом?
Пожалуй, нет ничего, в чем обыватель столь же несведущ, как в праве. Он привык полагаться на то, что ему нравится называть здравым смыслом. И правда, порой служители закона подхватывают его присказку: «Закон есть здравый смысл». Это серьезнейшая ошибка. Здравый смысл обычного человека является, мягко говоря, плохим советчиком в уголовном праве. В гражданском же праве он совершенно бесполезен.
В этом нет юридической ереси. Лорд Кук[53] в XVII веке заявил, что закон не подчиняется природной логике человека и что люди не могли бы, руководствуясь повседневным здравым смыслом, создать законы, подобные законам Англии. Законы, разумеется, не стали проще, и если они не были созданы при помощи повседневного здравого смысла, то он не поможет и разобраться в них. То, что люди имеют о законе лишь смутное представление, достойно всяческого сожаления. Заботясь о собственной защите, следовало бы знать законы, а в такой защите есть нужда. Отнюдь не все голоса слились некогда в великом вопле, первой мольбе о законе и порядке, и сейчас не все они звучат в унисон. Некоторые представители человечества всегда готовы поднять руку на ближнего — какая великая причина за этим стоит, никто не знает. У одних изъяны, наверное, — дело рук Горшечника[54], у других — вина злого Случая. Но, к счастью, труд — всегда и ум — как правило — на стороне закона. Тем не менее порой среди сынов Измаила[55] родится злой гений и, проникая глубоко коварным взглядом, отыскивает в законе слабые звенья и зияющие дыры, через которые и пролегает его путь, причиняющий страдания братьям его. А люди на рынках и площадях дивятся.
Мы склонны забывать, что закон — это не идеальная конструкция, что это всего лишь результат человеческого труда и человеческой мысли и что любые законы, созданные разумом ради защиты людей, другой изобретательный разум может обойти. Нельзя недооценивать Дух Зла, он столь же велик, сколь и Дух Добра.
Не все проступки — преступления. Преступлениями на самом деле считаются только те проступки, в которых присутствуют определенные формальные элементы. Закон мерит все преступления одним мерилом. Таким образом, чтобы стать преступлением, проступок должен в точности соответствовать этому мерилу — иначе преступления нет; если он сколь-нибудь отклоняется от правовой меры, то закон должен отказаться — и откажется — считать его преступлением, вне зависимости от того, какой вред был причинен. Ни мораль, ни справедливость, ни гражданские права неприменимы к конкретным случаям. Рамки закона нельзя ни расширить, ни сузить. Проступок либо укладывается в эти рамки, либо нет. Промежуточных вариантов не бывает.
Отсюда явствует, что если хорошо знать технические тонкости закона, то можно совершать ужасные деяния, которые будут приносить такие же плоды и иметь такие же последствия, как тяжелейшие преступления, и все же не подпадут ни под какие описания преступлений, известные закону. Следовательно, самые страшные преступления, в том числе убийство, могут быть совершены таким образом, что будь даже преступник известен и взят под стражу, закон не сможет наказать его. Вот так и получается, что в нынешнем году, в XIX веке от Рождества Господа Бога нашего, искусный законник дивится глупости того мошенника, что подвергает себя ненужной опасности, совершая преступления обычным способом, в то время как желаемый результат может легко быть достигнут другими методами, столь же быстро, но без угрозы уголовной ответственности. Это и есть та область, в которую автор отваживается вступить и которая кажется ему новой и чрезвычайно любопытной.
Чтобы приступить к составлению таких уголовных задач, автору пришлось глубоко задуматься над образом героя. Этот герой должен быть юристом — проницательным и умелым. Здесь возникает серьезное затруднение. Нельзя представить, чтобы служитель закона, если только он не отъявленнейший негодяй, подстрекал бы к совершению действий, влекущих за собой мучительные страдания невинных людей. Но нельзя и представить, чтобы способный на такие действия негодяй был достаточно умен и учен, чтобы их спланировать, и, несмотря на это, в них нуждался бы. Поэтому нужен герой, который лишен чувства добра и зла, но при этом обладает всеми необходимыми юридическими познаниями и остротой ума. Этот герой — Рэндольф Мейсон, и хотя такой человек, вероятно, кажется странным, он может существовать.
То, что великие потрясения и ужасные недуги могут повредить одну часть человеческого разума и пощадить другую, более того, могут изуродовать человеческую душу до того, что от нее останется лишь малая часть, — обычный урок, который нам преподносит больница или дом умалишенных. Интеллект — острый, могучий, но лишенный каких бы то ни было моральных обязательств — ни на мгновение не удивит умелого врача, ибо никто лучше его не знает, что во дворце человеческой души есть огромные залы, которые заперты и зарешечены, и целые галереи, которые скрыты во мраке. Никого не удивляет, что могучий ум, сконцентрировавшись на великой задаче, становится равнодушен к человеческим чувствам и не заботится ни о чем, кроме как о цели, к которой стремится. Химик забывает, что алмаз бесценен, и сжигает его; хирург забывает, что пациент — живой человек и что нож причиняет боль. Почему же великий юрист, без устали решающий людские задачи, не может в конце концов остановить свой взгляд только на задачах, считая людей фигурами на шахматной доске?
Можно возразить, что, создав данную книгу, автор подготовил пособие для хитроумного злодея. На это следует ответить, что, просвещая врагов, автор также предупреждает друзей закона и порядка и что Зло не становится сильнее, когда на него падают солнечные лучи.
Не надо забывать, что в этой книге рассматривается именно закон как он есть, а не какая-либо красочная его интерпретация. Яркие нити вплетены в серую основу древних устоявшихся юридических принципов, имеющих силу почти в каждом штате. Формула каждого злодеяния в этой книге столь же точна, как чертеж архитектора, и может быть использована любым ловким мерзавцем. Не следует считать, что представлен исчерпывающий список таких примеров. Автор рассмотрел лишь несколько самых простых и очевидных; можно привести и иные. Воистину остается только удивляться, что воры предпочитают красть ночью, в темноте.
CORPUS DELICTI[56]
— 1 —Этот Мейсон, — сказал Самюэль Уолкотт, — самый загадочный человек в нашем клубе. Более того, он — самый загадочный человек в Нью-Йорке.
— Я был очень удивлен, увидав его, — сказал Маршалл Сент-Клер, совладелец крупной юридической компании «Сьюард, Сент-Клер и Де Мут». — Я потерял его из виду с тех пор, как он уехал в Париж в качестве адвоката американских акционеров Компании Панамского канала. Когда он вернулся в Штаты?
— Он внезапно объявился в своем прежнем жилище около четырех месяцев назад, — ответил Уолкотт, — столь грандиозен, мрачен и странен был разве что Наполеон в зените своей славы. Молодые члены клуба зовут его Zanona Redivivus [57]. Он бродит обычно по клубу поздно вечером, явно не замечая ничего и никого вокруг. Мозг его словно бы погружен в сложную работу, оставляя телесное «я» блуждать как придется. О нем, разумеется, рассказывают странные вещи; и действительно, его яркая личность, его обыкновение совершать неожиданные поступки, причем совершать таким изумительно оригинальным способом, что даже знатоки поражаются, — все это не может не сделать его объектом внимания.
Никто не слышал, чтобы он когда-либо интересовался какой-либо игрой, но вот как-то вечером он все же сел за шахматный столик со старым адмиралом Дю Бреем. Вы же знаете, что адмирал считается великим мастером, с тех пор как прошлой зимой победил на турнире и французских и английских офицеров. Знаете вы и то, что принятые в шахматах дебюты разработаны самым детальным образом, с математической точностью. К вящему неудовольствию Дю Брея, Мейсон начал игру неслыханной атакой по краю доски. Старый адмирал остановился и, мягким покровительственным тоном указав Мейсону, сколь слаб, нелеп и безрассуден такой ход, предложил ему начать заново, используя какой-нибудь из надежных дебютов. Мейсон улыбнулся и ответил, что если у человека есть голова, которой он может доверять, то этим надо воспользоваться, а если же нет, тогда приходится прибегать к мудрости иного рода, к примеру слепо следовать шаблонам, созданным некогда человеком с головой. Дю Брей, понятное дело, пришел в ярость и вознамерился по возможности быстро разбить Мейсона. Игра пошла споро. Мейсон терял фигуру за фигурой. Его построение, безрассудство которого тут же стало очевидно зрителям, было сломано и уничтожено. Адмирал улыбался, казалось, он полностью овладел ситуацией, как вдруг, к свое великому ужасу, Дю Брей обнаружил, что его король в ловушке. Нелепое начало было лишь частью дальновидной стратегии. Старый адмирал сражался, проклиная все на свете, жертвовал фигуры, но напрасно. С ним было покончено. Мейсон дал мат в два хода и устало поднялся. «Во имя всего святого, друг, — сказал ошеломленный старик, — где вы выучили этот гениальный дебют?» — «Прямо здесь, — ответил Мейсон. — Чтобы играть в шахматы, нужно знать своего противника. Откуда покойным мастерам знать правила, по которым можно победить вас, адмирал? Они же вас никогда не видели». С этими словами он повернулся и вышел из комнаты. Вы же понимаете, Сент-Клер, такой удивительный человек неизбежно становится предметом всевозможных слухов и догадок. Иные — правда, а иные — нет. Как бы то ни было, одно несомненно: Мейсон — человек необычный, выдающегося ума. В последнее время он, кажется, питает ко мне странную симпатию. По сути, я единственный в клубе, с кем он готов разговаривать, и, признаться, он изумляет и очаровывает меня. Он гений, Сент-Клер, гений самой необычной породы.
