Джон Карр - Письмо из Нью-Йорка
Надо полагать, специально ради меня мадам Тевенэ еще раз проделала своими умоляющими глазами немую процедуру, описанную стряпчим. Сначала она посмотрела на кролика (как и говорил месье Дюрок), потом по какой-то непостижимой причине обвела глазами вокруг себя и уставилась на барометр.
Что бы это могло означать? Тут заговорил стряпчий.
— Дайте света! — не выдержал он. — Коли вам так необходимо закрывать окна и ставни, то дайте нам хотя бы побольше света!
Иезавель выскользнула за свечами. Во время разговора месье Дюрок несколько раз произнес мое имя. При первом упоминании его лохматый полицейский чип вздрогнул и спрятал свой складной нож. Он поманил к себе врача, доктора Гардинга, и они шепотом стали о чем-то совещаться. После этого полицейский вскочил на ноги.
— Мистер Лафайет! — Он торжественно потряс мне руку. — Если бы я сразу знал, что это вы, мистер Лафайет, я бы уж не сидел тут, словно чурбан.
— Вы полицейский офицер, сударь, — отвечал я, — и вольны делать все, что вам угодно.
— Весь этот люд — французы, мистер Лафайет, а вы — другое дело, вы американец. — В его речах явно отсутствовал здравый смысл. — Если они говорят правду…
— Положим.
— …то я не знаю, где находится завещание старой леди, — закончил он с уверенностью. — Но я могу сказать, где его нет. В этой комнате оно не спрятано.
— Однако же… — с безнадежным чувством начал было я, но в этот момент в комнату вплыла, шурша своим платьем из коричневой тафты, Иезавель с пучком свечей и жестяной коробкой новомодных спичек «Люцифер». Она зажгла несколько свечей, прилепляя их куда попало.
В обстановку комнаты входило несколько прекрасных вещей, доски крапчатого мрамора, однако, были на них выщерблены и замараны, а позолота на дереве потрескалась. В комнате находилось также несколько зеркал, дававших призрачное, нереальное отражение. Несколько более ясно увидел я теперь выцветшие обои на стенах и, как я понял, приоткрытую дверцу стенного шкафа. Пол в комнате был настлан из некрашеных досок.
Все это время я ощущал на себе взгляды двух пар глаз: умоляющий взор мадам Тевенэ и неотступный любовный взгляд Иезавели. Я мог бы выдержать каждый из них по отдельности, но оба вместе они просто душили меня.
— Мистер Дюрок послал за нами в половине шестого гонца на извозчике, — заговорил лохматый полицейский, хлопая бедного юриста по плечу. — И, спрашивается: когда же мы прибыли сюда? Я отвечу вам: ровно в шесть!
Тут он в порыве гордости за свою бурную деятельность погрозил мне пальцем.
— Да, мистер Лафайет, в этой комнате с шести утра и до вашего появления побывало четырнадцать человек!
Лохмач важно тряхнул головой и скрестил на груди руки.
— Нет ли пустот в полу? — Он затопал ногами по голым доскам. — В стенах и потолке? Прощупан каждый дюйм! Я считаю, что мы действовали на редкость добросовестно, не так ли?
— Но мадам Тевенэ, — упорствовал я, — не была полнейшим инвалидом до нынешнего утра. Она могла передвигаться по комнате. Если она испугалась этой… — имя Иезавели застряло у меня в глотке, — если она испугалась чего-то и спрятала завещание…
— Куда же она ого спрятала? Скажите!
— Может, в мебели?
— Мы приглашали краснодеревцев, мистер Лафайет. В мебели нет тайников.
— Тогда в одном из зеркал?
— Мы вынимали их из рам. Там нет никакого завещания.
— В дымоходе! — вскричал я.
— Приглашали трубочиста, — раздумчиво отвечал мой собеседник; всякий раз, когда я пытался угадать, он поглядывал на меня с дружелюбным и самодовольным вызовом. — Я-таки считаю, что мы действовали весьма добросовестно, хотя завещания и не нашли.
Казалось, что розовый кролик на кровати тоже хитровато поглядывает на меня. Поскольку отчаявшийся рассудок часто направляет внимание на пустяки, я снова заметил тесемки ночного чепца под тощим подбородком старухи. И опять взглянул на плюшевого кролика.
— А не приходило ли вам в голову, — торжествующе произнес я,—осмотреть кровать мадам Тевенэ?
Мой лохматый доброжелатель подошел к кровати.
— Бедная старушка, — произнес он таким тоном, словно мадам уже не было в живых, и обернулся ко мне. — Мы приподняли ее с постели нежно и тихо, будто младенца (не правда ли, мэм?). Никаких полостей в столбиках кровати! Ничего в балдахине! Абсолютно ничего в самой кровати, перине, занавесях и простынях!
Внезапно лохмач разъярился, словно ему захотелось поставить крест на всей этой истории.
— И нет завещания в плюшевом кролике, — продолжал он, — поскольку, как вы можете убедиться сами, если хорошенько присмотритесь, мы разрезали его. Нет ничего и в барометре. Этого завещания здесь просто-напросто нет!
Наступила тишина столь же тяжелая, как и пыльный, душный воздух этой комнаты.
— Оно здесь! — произнес месье Дюрок хриплым голосом. — Оно должно быть здесь!
Иезавель стояла тут же, потупив смиренно взор.
Что касается меня, то я, признаться, совсем потерял голову. Я прошествовал к барометру и постучал по стеклу. Стрелка, показывавшая в тот момент «ДОЖДЬ, ХОЛОД», еще ближе подвинулась к этой отметке.
Я не настолько еще ошалел, чтобы стукнуть по барометру кулаком. Но все же я не нашел ничего умнее, как поползти по полу в надежде найти какой-нибудь тайник, затем ощупал стену. На полицейского, непрестанно бубнившего, что никто ни к чему не должен прикасаться, иначе он снимает с себя всякую ответственность, я решил не обращать никакого внимания.
Наконец, я остановился у стенного шкафа, который уже был тщательно осмотрен. В шкафу висело несколько видавших виды платьев и халатов, подряхлевших, казалось, одновременно с самой мадам Тевенэ. На полке шкафа…
На полке стояло великое множество склянок из-под духов. Боюсь, что даже и теперь большинство наших соотечественниц полагают, будто духи могут им заменить мыло с водой; состояние рук мадам, во всяком случае, подтверждало это мое мнение. На полке, кроме того, валялось несколько запыленных романов. Еще там лежал измятый и покрытый сажей экземпляр вчерашней «Нью-Йорк сан». Завещания в этой газете не было, зато на ней сидел таракан, который поспешил переползти ко мне на руку.
В неописуемом отвращении сбросил я таракана на пол, растоптал его и захлопнул дверцу шкафа, признав свое бессилие. Завещание исчезло. В тот момент в мрачной зеленой комнате, скудно освещаемой несколькими свечами, прозвучали два голоса. Один из них был моим:
— Черт возьми, где же оно все-таки?
Другой принадлежал месье Дюроку:
— Посмотрите на эту женщину! Она знает! — Он имел в виду Иезавель.
Тряся бородой, месье Дюрок показывал на туманное зеркало, в которое смотрелась Иезавель, стоявшей к нам спиной. При возгласе месье Дюрока она отпрянула от зеркала, словно на нее замахнулись камнем. Ей, однако, удалось, сохранив осанку, превратить это движение в реверанс. Она повернулась к нам лицом. Но все же я успел заметить в зеркале ее улыбку — так похожую на порез бритвой перед тем, как из него выступает кровь, — а также это выражение, это издевательское выражение ее широко раскрытых глаз, свидетельствовавшее о том, что она разгадала тайну.
— Это вы обо мне говорите? — прощебетала она по-французски.
— Выслушайте меня, — официальным тоном проговорил месье Дюрок. — Завещание не исчезло. Оно в этой комнате. Хотя прошедшей ночью вас здесь не было, что-то подсказало вам догадку. Вы знаете, где находится завещание.
— Неужели вы не в состоянии найти его? — удивленно спросила Иезавель.
— Отойдите, молодой человек, — велел мне стряпчий. — Мадмуазель, во имя справедливости я задам вам вопрос.
— Спрашивайте! — отвечала Иезавель.
— Ежели Клодин Тевенэ унаследует эти деньги, на которые она имеет все права, она заплатит вам, заплатит с лихвой. Вы знаете это, потому что вы знаете Клодин.
— Да, я это знаю.
— Но если новое завещание не будет найдено, — продолжал месье Дюрок, снова жестом отстраняя меня, — тогда вы унаследуете все. А Клодин умрет. Ибо исчезновение этого документа позволит предположить…
— Да! — перебила его Иезавель, прижав руку к груди. — Вы сами, месье Дюрок, сказали, что всю эту ночь у кровати мадам горела свеча. Так вот! Несчастная женщина, которую я так любила и за которой заботливо ухаживала, раскаялась в своей неблагодарности по отношению ко мне. И она сожгла свое новое завещание на пламени свечи, растерла пепел в пыль и развеяла его!
— Это правда? — вскричал месье Дюрок.
— Так подумают, — наша прелестница улыбнулась, — как вы сами изволили заметить. — Она посмотрела на меня. — Что же касается вас, месье Арман, — она подплыла ближе, и можно сказать, что я заглянул ей в глаза или, если хотите, в самую ее душу, — то я отдала бы вам все, что у меня есть, — сказала она, — но я не отдам вас той кукле, что живет в Париже.
