Агата Кристи - Кривой домишко
Вот так и получилось, что на следующий день я оказался вместе со старшим инспектором Тавенером и сыщиком Лэмом в машине, направлявшейся в Суинли-Дин. Немного не доезжая площадки для гольфа, мы свернули на дорожку, которая до войны, по-видимому, была перекрыта внушительных размеров воротами. Мы проехали по извилистой дорожке, обсаженной кустами рододендрона, к покрытой гравием площадке перед домом.
Нашему взору открылось нечто неправдоподобное! Меня удивило, почему это сооружение именовалось «Три башни». Куда вернее было бы назвать его «Одиннадцать башен!» Любопытно, что здание производило странное впечатление чего-то деформированного… мне показалось, что я понял причину этого. На самом деле это был своего рода коттедж, но только коттедж, разросшийся до таких размеров, что все пропорции были нарушены. Дом выглядел так, будто обычный сельский коттедж разглядывали через гигантское увеличительное стекло. Наклонные балки, древесно-кирпичная кладка, остроконечные шпили многочисленных башен — это действительно был нелепый домишко, причудливо разросшийся, как гриб за одну ночь!
Я, кажется, понял, в чем тут дело. Так, по-видимому, представлял себе грек — владелец ресторанов — резиденцию в чисто английском стиле. Этот дом был задуман как жилище англичанина, только увеличенное до размеров замка! Интересно было бы узнать, как отнеслась к нему первая миссис Леонидис. Мне подумалось, что с ней, наверное, не советовались и чертежей ей не показывали. По всей вероятности, этот дом был маленьким сюрпризом, преподнесенным ей ее экзотическим муженьком. Интересно, перепугалась она, увидев домишко, или же лишь улыбнулась?
Как бы то ни было, она, по-видимому, прожила здесь свою жизнь вполне счастливо.
— Несколько громоздкое сооружение, не правда ли? — сказал инспектор Тавенер. — Оно и понятно, ведь старый джентльмен сделал к нему столько пристроек — получились, так сказать, три отдельных дома под одной крышей с кухнями и всем прочим. Внутри все отделано по высшему классу — дом оборудован, как самый роскошный отель.
В дверях появилась София. Она была без головного убора, в зеленой блузке и юбке из твида. Увидев меня, она просто остолбенела от неожиданности.
— Ты! — воскликнула она.
Я сказал:
— София, мне надо поговорить с тобой. Где бы нам можно было это сделать?
На какой-то момент мне показалось, что она колеблется, однако она повернулась и поманила меня за собой.
Мы пересекли газон. Отсюда открывался чудесный вид на первую площадку для гольфа в Суинли-Дине. Слева виднелась группа сосен на склоне холма, а справа взгляд терялся в туманной дымке над сельской равниной.
София привела меня в альпинарий, который в это время года имел несколько заброшенный вид. Там стояла крайне неудобная деревянная скамейка, на которую мы и уселись.
— Ну, что скажешь? — спросила она.
Нельзя сказать, что тон ее располагал к разговору.
Я рассказал ей все, что должен был рассказать.
Она слушала меня очень внимательно. По ее лицу невозможно было понять, о чем она думает, но, как только я наконец замолчал, она вздохнула. Это был глубокий вздох.
— Твой отец, — сказала она, — очень умный человек.
— У моего отца есть свои соображения. Сам я считаю, что это никуда не годная затея… однако…
Она прервала меня.
— О нет, это не такая уж плохая мысль. Это, пожалуй, единственная возможность, которая могла бы дать какие-то результаты. Твой отец, Чарльз, очень хорошо понимает, что со мной происходит. Он понимает это значительно лучше, чем ты.
С неожиданной, какой-то отчаянной горячностью она стукнула кулаком одной руки в ладонь другой.
— Я должна докопаться до истины. Я должна знать!
— Ради нас с тобой? Но, дорогая…
— Не только ради нас с тобой, Чарльз. Должна знать ради собственного душевного спокойствия. Видишь ли, Чарльз, я тебе не сказала вчера… дело в том, что… мне страшно.
— Страшно?
— Да, страшно, страшно, страшно. Полиция считает, твой отец считает, ты считаешь, все считают… что это дело рук Бренды.
— Но степень вероятности…
— О да, это вполне вероятно. Это возможно. Однако, как только я произношу про себя «это сделала Бренда», сразу же отчетливо сознаю, что мне просто хотелось бы, чтобы это было так. Потому что, видишь ли, на самом деле я так не думаю.
— Ты так не думаешь? — озадаченно произнес я.
— Не знаю, что думать. Ты уже слышал обо всем этом со стороны, как я тебе и советовала. Теперь покажу тебе изнаночную сторону, дам, так сказать, информацию изнутри. Я просто считаю, что Бренда относится к числу людей, которые никогда не сделали бы ничего такого, что могло бы поставить их под угрозу. Она слишком заботится о своем спокойствии.
— А этот молодой человек, Лоренс Браун?
— Лоренс труслив, как заяц. У него не хватило бы духу.
— Не уверен…
— Вот именно. У нас на самом деле нет никакой уверенности, не так ли? Известно, что люди очень непредсказуемы в своих поступках. О человеке обычно складывается определенное мнение, но случается, что оно оказывается совершенно неправильным. Не всегда, но иногда так бывает. Как бы то ни было, но Бренда… — София покачала головой, — …она никогда не совершала неожиданных поступков. Она принадлежит к числу женщин, я сказала бы, гаремного типа. Обожает безделье, любит поесть чего-нибудь сладенького, питает слабость к красивым туалетам и драгоценностям, бульварным романам и кино. И, хоть это и странно, если вспомнить, что деду было восемьдесят семь лет, я просто уверена в том, что он ее все еще волновал. Был он этакий царь и бог, и, знаешь ли, могу без труда представить, что он мог заставить женщину почувствовать себя королевой… фавориткой султана! Он, по-моему, внушил Бренде, что она — соблазнительное романтичное создание. Он всегда умел обращаться с женщинами — а это ведь своего рода искусство, — и это умение не утрачивается с возрастом.
Я на минутку отвлекся от обсуждения Бренды, вновь вспомнив сказанные Софией слова, которые меня встревожили.
— Почему ты сказала, что тебе страшно? — спросил я.
София вздрогнула, как будто от холода, и сжала ладони.
— Потому, что мне действительно страшно, — произнесла она еле слышно. — Очень важно, Чарльз, чтобы ты это понял. Видишь ли, в нашей семье очень странные люди… В каждом из нас присутствует жестокость… которая проявляется по-разному. Именно это и страшит меня. Разные формы жестокости.
Должно быть, мое лицо выражало непонимание, и она заметила это. Она заговорила торопливо и убежденно.
— Попытаюсь объяснить тебе, что я имею в виду. Возьмем, например, деда. Как-то раз, рассказывая нам о своем детстве в Смирне, он этак вскользь, небрежно упомянул о том, что заколол кинжалом двоих мужчин. Это произошло в какой-то уличной драке… кто-то кому-то нанес непростительное оскорбление… я даже толком не помню… однако об этом было рассказано как о чем-то совершенно естественном. Он сам практически забыл об этом эпизоде. Но в Англии услышать, как небрежно упоминают об убийстве, — это совсем другое дело.
Я кивнул.
— Это одна форма жестокости, — продолжала София. — Теперь возьмем мою бабку. Я ее едва помню, но слышала о ней много. Мне кажется, в основе присущей ей жестокости лежало полное отсутствие какого-либо воображения. Все эти предки с ее стороны, увлекавшиеся лисьей охотой… и старые генералы, всегда готовые к выяснению отношений с помощью пистолетов… Их моральные устои незыблемы, они очень самонадеянны и, ничуть не задумываясь, берут на себя право решать вопросы жизни и смерти.
— Не кажется ли тебе эта теория несколько натянутой?
— Вполне возможно, но… я всегда опасалась людей такого типа. Они бывают безукоризненно честны, но сама их честность жестока. Теперь возьмем мою мать. Она актриса и, конечно, просто прелесть, но она абсолютно лишена чувства меры. Мать принадлежит к числу тех законченных эгоистов, которые способны воспринимать все окружающее лишь с позиции собственных интересов. Знаешь, от этого иногда становится просто страшно. Или, например, Клеменси, жена дяди Роджера. Она занимается наукой… проводит какие-то очень важные исследования… в ней тоже присутствует жестокость и проявляется в ее прямолинейности и хладнокровии. Дядя Роджер — полная противоположность… это добрейший и милейший человек на свете, но он до ужаса вспыльчив. Уж если что-нибудь выводит его из равновесия, он совершенно не ведает, что творит! А что касается моего отца…
София помолчала, задумавшись.
— Отец, — медленно заговорила она вновь, — отличается, пожалуй, излишней сдержанностью. Никогда не знаешь, о чем он думает. Внешне он не проявляет никаких эмоций. По всей видимости, это некое подсознательное средство самозащиты против настоящих эмоциональных оргий, которые устраивает мать. Однако иногда это меня тревожит.
