Шерлок Холмс. Его прощальный поклон - Артур Конан Дойль
Впрочем, об этом визите я и думать забыл, пока не получил в Плимуте телеграмму от викария. Злоумышленник посчитал, что, прежде чем новость до меня дойдет, я буду далеко в море и на целые годы затеряюсь в Африке. Однако я тотчас же вернулся. Разумеется, вслушиваясь в подробности происшедшего, я не мог сомневаться, что в ход был пущен мой яд. К вам я явился в надежде, что вы нашли какое-то иное объяснение, но иного быть не могло. Я был убежден, что убийца – Мортимер Трегеннис; преступление он совершил ради денег, предполагая, вероятно, что, если всех его родственников постигнет безумие, он станет единственным опекуном их общей собственности. Применив ногу дьявола, двоих он лишил разума и умертвил свою сестру Бренду – единственное существо на свете, которое я любил, а она любила меня. Мортимер совершил преступление, каким же должно быть его наказание?
Воззвать к закону – но откуда мне взять доказательства? Я знал подоплеку драмы, но разве деревенщины, которые сидят в жюри присяжных, поверят столь фантастической истории? Возможно, да, а возможно – и нет. Промашки я не мог себе позволить. Душа моя требовала мести. Я уже сказал вам, мистер Холмс, что провел большую часть своей жизни вне действия закона и приучился сам его вершить. Так произошло и теперь. Я твердо решил, что Мортимер должен разделить ту же участь, какую он уготовил для своих родичей. Иначе я расправился бы с ним собственными руками. Во всей Англии не найти человека, который дорожит своей жизнью меньше, чем я сейчас.
Итак, я рассказал вам все. Остальное вы поведали мне сами. В самом деле, после бессонной ночи я спозаранку покинул свой коттедж. Я предвидел, что Мортимера разбудить будет трудно, поэтому прихватил с собой горсть гравия из кучи, о которой вы упомянули, и швырнул ее в окно. Мортимер сошел вниз и впустил меня в дом через окно гостиной. Я предъявил ему свои обвинения. Сказал, что стою перед ним и как судья, и как палач. Негодяй рухнул в кресло, оцепенев при виде моего револьвера. Я зажег лампу, всыпал в нее порошок и встал снаружи дома у окна, готовый выполнить свою угрозу и застрелить преступника, если он попытается выскочить из комнаты. Через пять минут он умер. Боже! Как ужасно он умирал! Но сердце у меня было тверже кремня: он испытал ровно то же, что и моя невинная голубка. Вот и вся моя история, мистер Холмс. Если вы когда-то любили, возможно, вы поступили бы точно так же. Во всяком случае, я в вашей власти. Можете предпринять любые меры. Как я уже сказал, на свете нет человека, который страшился бы смерти меньше меня.
Некоторое время Холмс хранил молчание.
– Каковы были ваши планы? – спросил он наконец.
– Я намеревался похоронить себя в Центральной Африке. Моя тамошняя работа сделана только наполовину.
– Отправляйтесь туда и доканчивайте оставшуюся половину, – сказал Холмс. – Я, во всяком случае, не готов в этом вам препятствовать.
Доктор Стерндейл выпрямился во весь свой гигантский рост, степенно нам поклонился и покинул беседку. Холмс разжег трубку и передал мне кисет.
– Дым, не несущий отравы, будет приятнее, – проговорил он. – Думаю, вы согласитесь, Ватсон, что в подобном случае мы не обязаны вмешиваться. Наше расследование было независимым, независимыми должны быть и наши действия. Вы ведь не осудили бы этого человека?
– Разумеется, нет, – ответил я.
– Я никогда не любил, Ватсон, но если бы дорогая мне женщина встретила такой конец, я, вероятно, поступил бы точно так же, как наш презирающий законы охотник на львов. Как знать? Что ж, Ватсон, я не буду задевать ваше самолюбие, объясняя очевидное. Отправной точкой моего розыска стал, конечно же, гравий на подоконнике. В саду викария ничего подобного не обнаружилось. Похожий гравий я нашел только после того, как обратил внимание на доктора Стерндейла и его коттедж. Лампа, горевшая при дневном свете, и остатки порошка на ней были последовательными звеньями в довольно очевидной цепочке. А теперь, дружище Ватсон, нам пора выкинуть это дело из головы и с чистой совестью вернуться к изучению халдейских корней, которые наверняка прослеживаются в корнуоллской ветви великого кельтского языка.
VIII
Его прощальный поклон
Эпилог
Было девять часов вечера второго августа – августа, страшнее которого не найти во всей мировой истории. Чудилось, будто проклятие Всевышнего уже тяготело над погрязшей в пороках землей: разлитая в застоявшейся духоте мертвенная тишина смутно предвещала недоброе. Солнце давно село, но далеко на западе – вровень с горизонтом – пламенел кроваво-красный надрез, схожий с открытой раной. Над головой ярко сияли звезды, внизу поблескивали в бухте огоньки судов. На садовой дорожке, у каменного парапета, на фоне длинного невысокого здания с многочисленными фронтонами стояли два немца, имена которых были известны многим. Они смотрели на широкий берег, расстилавшийся у подножия громадной меловой скалы, куда четыре года тому назад, подобно странствующему орлу, спикировал фон Борк. Немцы вели негромкую доверительную беседу, тесно сблизив головы. Тлеющие кончики их сигар снизу можно было принять за раскаленные глаза злобного демона, выглядывающего из темноты.
Примечательный человек этот фон Борк: вряд ли из преданных кайзеру агентов найдется ему ровня. Поначалу именно своим талантам он был обязан тем, что ему вверили «английскую миссию» как наиболее ответственную, но с тех пор его дарования становились все более и более очевидными для полудюжины посвященных в суть дела. В число этих посвященных входил и теперешний его собеседник – барон фон Херлинг, главный секретарь дипломатического представительства; его огромный, в сто лошадиных сил, «бенц» загородил сельский проулок в ожидании минуты, когда понадобится умчать владельца обратно в Лондон.
– Все движется быстро и по расписанию. Судя по развитию событий, вы, вероятно, отбудете в Берлин до конца недели, – произнес секретарь. – И прием, который вам окажут, мой дорогой фон Борк, вас, полагаю, удивит. Я знаю, как высоко ценят на самом верху вашу деятельность здесь, в Англии.
Секретарь – рослый, плотно
