Эллен Вуд - Не только Холмс. Детектив времен Конан Дойла (Антология викторианской детективной новеллы).
Разумеется, последовало судебное разбирательство. Несчастная подсудимая, в ужасе от осознания того, что ее ждет смертная казнь, с плачем призналась в убийстве лорда Фаранкса, едва присяжные вернулись после краткого совещания, — они даже не успели огласить свой вердикт: «виновна». При этом она утверждала, что не стреляла в лорда Фаранкса и не крала драгоценностей. И впрямь, ни пистолета, ни драгоценностей при ней не нашли, но их не было и нигде в комнате. Так что многое по-прежнему остается неясным. Какую роль в этой трагедии сыграли грабители? Были ли они в сговоре с Сибрас? Не таится ли ключ к разгадке этой тайны в странном поведении одного из обитателей Орвен-холла? Домыслы самого невероятного толка ходили по округе, выдвигались сотни версий. Но ни одна из них не могла объяснить все странные обстоятельства этого дела. Однако со временем страсти поостыли. Завтра утром Мод Сибрас окончит свою жизнь на виселице.
Так я завершил свой рассказ.
Князь Залесский молча встал с кушетки и подошел к органу. При помощи Хэма, предупреждавшего любую прихоть своего хозяина, князь некоторое время с глубоким чувством играл мелодию из оперы Делиба «Лакме». Так он сидел довольно долго — полусонно, мечтательно извлекая мелодию, склонив голову на грудь. Когда он наконец поднялся, чело его прояснилось, а на губах играла улыбка, торжественная в своей безмятежности. Он прошествовал к секретеру слоновой кости, начертал пару слов на листе бумаги и вручил бумагу негру с приказанием взять мою двуколку и как можно быстрее доставить записку на ближайший телеграф.
— Послание это, — сказал он, вновь опускаясь на кушетку, — окончательно прояснит дело и, несомненно, изменит финал этой истории. А теперь,
Шил, давайте с вами сядем и хорошенько все обсудим. Из вашего рассказа явствует, что некоторые детали ставят вас в тупик — пред вами не вырисовывается четкой картины, в которую в строгой очередности укладывались бы все факты, все причины и следствия. Посмотрим, удастся ли нам в этой сумятице уловить некую связность, симметрию. Совершено ужасное злодеяние, и на общество возложена задача выявить виновного и наказать его. Но что же мы видим? Общество оказывается бессильным: и без этого запутанную историю оно запутывает еще больше, не замечает настоящего преступления и, следовательно, не может наказать его. Но если мы примем во внимание все факты, то нас сразу привлечет одно обстоятельство: у виконта Рэндольфа были веские основания желать смерти своему отцу. Они открыто враждуют, сын помолвлен с принцессой, но слишком беден, чтобы стать ее супругом, однако разбогатеет после смерти отца и так далее. С другой стороны, мы с вами знаем Рэндольфа: голубая кровь, моральные принципы, да еще и высокое положение в обществе. Невозможно и представить, чтобы такой человек смог совершить или даже замыслить убийство, руководствуясь хотя бы одной из вышеозначенных причин. Мы ни за что не поверим, что он способен на подобное, есть у нас доказательства или нет.
Сыновья графов, в общем-то, не убивают людей направо и налево. Разве что нам удастся обнаружить другие мотивы — сильные, истинные, непреодолимые (под «непреодолимым» я разумею мотив, который окажется сильнее самой любви к жизни). Но пока что оставим Рэндольфа в покое.
И все же надо признать, что его поведение далеко не безупречно. Он поддерживает неожиданно тесные сношения с женщиной низшего круга, которую, судя по всему, никогда не знал раньше. Встречается с ней по ночам, вступает в переписку. Кто эта женщина, чего она хочет? Думаю, мы не слишком ошибемся, если предположим, что это какая-то актриска из варьете — давнее увлечение лорда Фаранкса, его содержанка, которую он, видимо после какой-то нелицеприятной истории, намеревается лишить средств к существованию. Но, как бы то ни было, Рэндольф пишет Сибрас — женщине неуравновешенной, охваченной низменной страстью — и сообщает ей, что через четыре-пять дней его отец вычеркнет ее из своего завещания; и через четыре-пять дней Сибрас вонзает нож в грудь его отца. Такая последовательность событий кажется вполне логичной, хотя Рэндольф, быть может, не имел намерения достичь своим письмом такого эффекта. В самом деле, письмо самого лорда Фаранкса, получи она его, повлекло бы за собой те же последствия: то есть не только подтолкнуло бы ее к тем же действиям, какие Рэндольф (намеренно или невольно) внушил ей своим письмом, но и еще больше распалило бы ее гнев явным обещанием лишить ее всего.
Сибрас, однако, так и не получает письма графа — утром того же дня она уезжает в Бат, полагаю, с двойной целью: купить оружие и создать впечатление своего отъезда из страны. Но откуда же тогда она узнала, где находятся покои лорда Фаранкса? Комната расположена весьма необычно, Сибрас не знает никого из слуг, да и сама местность ей незнакома. Не мог ли Рэндольф рассказать ей об этом? Стоит напомнить, что в своей записке лорд Фаранкс упомянул о местоположении комнаты, следовательно, можно исключить недобрые намерения со стороны сына. Более того, я могу доказать вам, что любые действия Рэндольфа, которые кажутся странными и подозрительными, сразу становятся менее подозрительными — хоть и не менее странными, — как только их повторяет сам лорд Фаранкс. Возьмем, к примеру, жестокую ловушку, установленную на окне; даже самый взыскательный ум удовлетворился бы следующим рассуждением: «Пятого числа Рэндольф по сути подстрекает Мод Сибрас к убийству своего отца, а шестого на окно установлен механизм, который помешал бы Мод покинуть место преступления, в то время как на Рэндольфа, истинного его виновника, не пало бы и тени подозрения». Но, с другой стороны, мы знаем, что механизм был установлен с согласия самого лорда Фаранкса и, скорее всего, по его распоряжению — ведь именно с этой целью он на целый день оставляет облюбованные им покои. То же самое с письмом к Сибрас от восьмого числа — его отправляет Рэндольф, но пишет граф. То же самое с перенесением драгоценностей в комнату девятого числа. В округе произошло несколько краж: что, если Рэндольф, обнаружив, что Сибрас «уехала из страны» и не сможет быть орудием в его руках, сам принес драгоценности в комнату отца? И оповестил об этом всех слуг, уповая на то, что они растрезвонят об этом по всей округе и произойдет кража, во время которой его отца могут лишить жизни? Судя по некоторым уликам, ограбление все-таки имело место, и подозрения в таком случае не выглядят совсем уж беспочвенными. Однако же мы знаем, что именно лорд Фаранкс решил собрать все драгоценности в своей комнате и что именно в его присутствии Рэндольф рассказал об этом служанке. Но вот свою маленькую политическую комедию сын, кажется, разыгрывал самостоятельно, при этом трудно избавиться от ощущения, что все эти радикальные выступления, выдвижение кандидатуры и прочее — лишь завеса для изощренной и несколько неуклюжей подготовки к чему-то более серьезному. Занятия с фермерами должны были казаться естественным продолжением его деятельности. Причем все это происходило с молчаливого согласия или даже при содействии лорда Фаранкса. Вот вы говорили, что на домашних было возложено непременное условие соблюдать тишину; и в этом царстве молчания любая хлопнувшая дверь или разбитая тарелка могла вызвать настоящую бурю. Но слышали ли вы когда-нибудь, с каким громыханьем поднимается по лестнице фермер в тяжеленных башмаках? Казалось бы, просто невыносимо слышать прямо у себя над головой весь этот шум. Но лорд Фаранкс хранит молчание. В его собственной усадьбе, против всех его принципов, открыто учебное заведение, более того, в самой неподходящей для этого части дома, — однако лорд даже не пикнул. В день трагедии тишина в доме грубо нарушена грохотом от перестановки мебели — и тоже прямо у него над головой, в комнате Рэндольфа. Но хозяин дома не проявляет признаков обычного в таких случаях гнева. И то, что лорд Фаранкс потворствует поступкам своего сына, в какой-то степени лишает эти поступки их зловещей многозначительности и снимает многие подозрения. Человек, склонный к поспешным выводам, неизбежно бы заключил, что Рэндольф в чем-то виновен — в некоем злом умысле, — хотя природа этого умысла по-прежнему осталась бы для него неясной. Однако внимательный наблюдатель не торопился бы с выводами — ведь коль скоро отец был осведомлен об этих действиях и не возражал против них, сын, скорее всего, невиновен. Именно так, я полагаю, и рассуждала полиция, чья логика, как известно, преобладает над воображением. Но что, если мы сможем приобщить к делу еще один поступок Рэндольфа, несомненно вызванный преступным намерением, — поступок, о котором его отец даже не догадывался, — что тогда?
А ведь тогда мы снова придем к выводу, что и все прочие поступки, имеющие отношение к этому делу, тоже вызваны злым умыслом, и в таком случае не сможем более противиться предположению, что отец допускал все происходящее, тоже имея в мыслях некий преступный умысел. Кажущаяся невозможность такого положения вещей никоим образом не должна влиять на наши умы, нам не следует отказываться от подобного, вполне логичного варианта. Поэтому я делаю именно такой вывод и продолжаю.
