Эмиль Габорио - Убийство в Орсивале
— Ваше присутствие необходимо для меня. Без вас, без вашей помощи я не могу сделать ничего.
— На что я способен?
— Спасти мадемуазель Лоранс.
При одном только этом имени энергия возвратилась к отцу Планта.
— Если бы это удалось!.. — воскликнул он.
И он с решительным видом направился было к выходу, но Лекок его удержал.
— Рано, рано еще, — сказал он. — Успех в нашем деле зависит от точности каждого нашего движения. Малейшая ошибка — и все наши комбинации рухнут, а я вынужден буду арестовать графа и передать его суду. Нам необходим разговор с мадемуазель Ларанс в течение десяти минут, не больше и не меньше, и важно, чтобы этот наш разговор был прерван возвращением Тремореля. Проверим же наши вычисления: тридцать минут необходимы этому негодяю, чтобы доехать до улицы Святых Отцов, где он не встретит ровно никого; столько же — на возвращение обратно; накинем еще пятнадцать минут лишних. Значит, всего час с четвертью. Следовательно, придется подождать целых сорок минут.
Отец Планта не отвечал, но Лекок понял, что невозможно так долго оставаться на ногах после стольких треволнений и такому усталому, голодному чуть ли не со вчерашнего дня. Поэтому он повел Планта в соседнее кафе и принудил съесть бисквит и выпить стакан вина. А затем, видя, что невозможно вести разговор с таким несчастным человеком, как отец Планта, он взял вечернюю газету и погрузился в известия из Германии.
Пробило девять часов. Лекок положил газету на стол.
— Пора, — сказал он.
Отец Планта последовал за ним уверенной походкой, и скоро в сопровождении людей Жоба они остановились перед квартирой Вильсона.
— Вы все, — обратился к своим агентам Лекок, — ждите, когда я вас позову. Я оставлю дверь полуотворенной.
После первого звонка дверь отворилась, сыщик и отец Планта вошли в переднюю.
— Господин Вильсон? — спросил Лекок.
— Его нет дома, — отвечал швейцар.
— В таком случае мадам?
— Ее тоже нет дома.
— Вот как! Но так как мне необходимо говорить с мадам Вильсон, то я войду.
Швейцар вздумал было оказать сопротивление, но Лекок позвал своих людей, и тогда слуга понял, с кем имеет дело, сразу образумился и замолчал.
Сыщик расставил во дворе шестеро человек так, чтобы их легко можно было кликнуть из окон первого этажа, а других агентов — по тротуару на противоположной стороне, приказав им внимательно смотреть на дом. Приняв эти меры, он возвратился к швейцару.
— Ну, храбрец, — обратился он к нему, — внимание! Как только возвратится твой хозяин, боже тебя сохрани сказать ему, что весь дом оцеплен кругом и что мы уж наверху. Малейшее твое слово погубит тебя…
Швейцар дрожал.
— Я буду слеп и нем… — отвечал он.
— Сколько слуг в отеле?
— Трое, но все ушли.
Сыщик взял отца Планта за руку и крепко пожал ее.
— Вы видите, — сказал он, — все идет как по маслу. Идемте же, и ради мадемуазель Лоранс побольше мужества!
XXVII
Как Лекок предвидел, так все и случилось. Лоранс вовсе не умирала, ее письмо к родителям оказалось гнусной подделкой. И госпожой Вильсон, которая обитала в квартире, куда ворвались сыщик и отец Планта, была действительно она.
Она поселилась в этом неизвестном для нее доме, покойница для всех, кто ее знал, без семьи, без друзей, без единой души на всем белом свете, которая поддержала бы ее в случае нужды, и в полной зависимости от такого же, как и она, беглеца, способного завтра же разорвать хрупкие узы, которые еще связывали его с ней сегодня.
Это была она, чувствовавшая под своим сердцем ребенка, знавшая, что скоро она станет матерью, и в то же время сознававшая себя глубоко несчастной и красневшая при одной только мысли о материнстве, составляющем такую гордость для законных жен.
Тысячи воспоминаний о прошедшем наполняли все ее существо и неумолимые, как угрызения совести, доводили ее до отчаяния. Сердце ее изнывало при одной только мысли о подругах, о матери, о сестре, о тех днях, когда она была еще невинна, и о чистых радостях под родительской кровлей.
И, полулежа на диване в кабинете Гектора, она горько плакала, когда его не было.
Она оплакивала свою разбитую в двадцать лет жизнь, свою погибшую молодость, свои радостные надежды, потерянную честь, уважение к себе, которого она уже не находила вовсе.
Послышался шум, и дверь в кабинет отворилась.
Лоранс подумала, что вошел Гектор, быстро поднялась и, чтобы скрыть от него свои слезы, торопливо убрала от глаз платок.
На пороге показался незнакомый ей человек — Лекок — и почтительно ей поклонился.
Она испугалась. Уже сколько раз за эти два дня Треморель говорил ей: «Необходимо прятаться лучше, за нами следят», что, не имея за собой никакой вины, она задрожала, не зная почему.
— Кто вы? — спросила она с достоинством. — Как вы осмелились проникнуть сюда? Что вам угодно?
Вместо ответа он сделал шаг в сторону и открыл стоявшего позади него отца Планта.
Она узнала своего старого друга, громко вскрикнула и едва не лишилась чувств.
— Вы! — пробормотала она. — Это вы!..
Старик судья был взволнован еще больше, чем она. Неужели перед ним действительно была Лоранс? Горе сделало свою работу и, казалось, состарило ее. Перестав утягиваться из боязни умереть, она казалась заметно располневшей в талии.
— Зачем вам было искать меня? — обратилась она к нему. — Зачем было прибавлять к моим страданиям еще одно? Ах, я ведь говорила Гектору, что никто не поверит тому письму, которое он мне продиктовал. Есть несчастия, от которых может спасти одна только смерть.
Отец Планта хотел отвечать, но Лекок не мог допустить разговора между ними.
— Мы отыскиваем не вас, сударыня, а господина Тремореля.
— Гектора? А зачем? Разве его свободе угрожают?
Боясь поразить несчастную девушку, вся вина которой состояла лишь в том, что она поверила клятвам негодяя, Лекок помедлил.
— Треморель совершил тяжкое преступление, — сказал он.
— Он? Вы лжете! Этого не может быть!
Сыщик печально покачал головой.
— К несчастью, я прав, — отвечал он. — Треморель убил свою жену в ночь со среды на четверг. Я — агент тайной полиции и имею приказ его арестовать.
Она ужаснулась, но все еще оставалась на ногах.
— Что ж! — воскликнула она, полная энергии и вместе с тем отчаяния. — Арестуйте и меня, я его сообщница.
И она вскрикнула так, как может только вскрикнуть влюбленная женщина. Отец Планта застыл на месте, но Лекока это не удивило вовсе.
— Нет, сударыня, — возразил он, — нет, вы не сообщница этого человека. Кроме того, убийство его жены составляет еще не все его преступления. Знаете вы, почему он не мог на вас жениться? По уговору с Бертой, которая была его любовницей, он отравил Соврези, своего спасителя и лучшего друга. Мы имеем доказательства этого.
Это уже было выше сил несчастной девушки. Она зашаталась и в бессилии повалилась на кушетку.
Теперь она больше не сомневалась ни в чем. Это ужасное открытие подняло перед ее глазами завесу, которая скрывала от нее прошедшее. Да, отравление Соврези объяснило ей теперь все поведение Гектора, его положение, страхи, обещания, ложь, стыд, его беспомощное состояние, брак, бегство — одним словом, все.
Но она попыталась еще если не защитить Тремореля, то взять на себя половину его вины.
— Я знала все, — пробормотала она голосом, едва слышным от рыданий. — Мне было известно все.
Мировой судья был в отчаянии.
— Как вы его любите, бедное дитя! — воскликнул он. — Как вы в него влюблены!
Это полное горя восклицание возвратило Лоранс ее энергию, она сделала усилие над собой и поднялась. Глаза ее горели негодованием.
— Я люблю, — воскликнула она, — я!.. Ах! Вам, моему единственному другу, я могу объяснить свое поведение, потому что только вы один можете меня понять. Да, я любила его, это правда; я так любила его, что забыла свой долг, саму себя. Я ничего не знала об ужасном убийстве Соврези, но Гектор клялся мне, что его честь и жизнь находятся в руках у Берты и что она в него тоже влюблена. И я дала ему свободу, я позволила ему жениться на ней, пожертвовав для его счастья тем, что считала дороже жизни. Убежав с ним из дому, я второй раз пожертвовала собой для него. Когда я увидела, что скрывать мой позор уже больше невозможно, я хотела умереть. И если я еще жива, если я написала к матери то бесчестное письмо, если я уступила просьбам Гектора, так только потому, что он заклинал меня счастьем моего ребенка… нашего ребенка.
Лекок, чувствовавший, что время не терпит, попробовал было вставить слово, но Лоранс не обратила на него внимания.
— Но что же делать! — продолжала она. — Я его любила и последовала за ним. Теперь я его. Верность ему — вот единственное извинение моего греха. Я исполню свой долг. Я не могу быть невиновной, когда мой любовник совершил преступление. Я требую для себя половины наказаний.
