Атанас Мандаджиев - Волчий капкан
Я спокойно приблизился к преступнику и приставил дуло пистолета к его виску:
– Конец, цезарь! Финита ля комедия!
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Мне вполне понятно ваше желание как можно скорее все узнать про самозванца: как его имя, каким образом произошла подмена, он ли убил Половянского, выполнял ли он задания иностранной разведки, догадывался ли, что мы за ним следим. Конечно, вам интересно, на что он рассчитывал, покушаясь на жизнь Сониного отца, как развивались его отношения с самой Соней, какие у него были намерения, какова судьба подлинного Чамурлийского и так далее. Мне, однако, кажется, что обсуждать все это неуместно, когда близкие нам люди находятся в таком плачевном положении.
В сущности, это относится только к Максимову, который до сих пор в больнице (жизнь его вне опасности), а капитан Пырван Вылков в данный момент пьет в буфете кофе со своими коллегами.
Я уж не знаю, что и думать об этом человеке. Искренне рад, что его успех оценили по достоинству (а ведь когда от всего сердца радуешься чьей-нибудь удаче, это означает, что любишь его по-настоящему). Но как объяснить странное поведение Пырвана в финальный день соревнований? Ведь он пожертвовал титулом чемпиона ради дела, которое вполне можно было отложить и на тринадцатое, и на четырнадцатое июля! До сих пор не могу забыть неприятного мгновенья, когда Злата, размахивая у меня под носом газетой, сообщила: "Твой красавец… полюбуйся-ка, как с ним разделались! На, читай, если не веришь. Чемпионом стал Косолапый. Говорила я тебе, что первого места ему не видать, как своих ушей. Еще бы – оставил хорошую девушку и понесся, сам не зная куда…"
В газете я прочел, что Пырван на последние схватки не явился и получил за это четыре штрафных очка, автоматически лишившие его первого места. Почему же он не явился? Неужели испугался, что Косолапый положит его на лопатки? Этому может поверить лишь тот, кто ничего не смыслит в борьбе. Пырван поступил так потому, что именно в это время поджидал в скверике Страшимира Максимова. Вместо того, чтобы на скорую руку справиться с Косолапым, он предпочел самолично узнать, как прошла операция с цепочкой. "Максимов пропадал целую вечность. Как я вытерпел и не пошел за ним следом – сам не знаю". И все! Никаких особенных угрызений по поводу того, что собравшиеся в зале друзья и тренер не знают, что и думать. Организаторы дважды откладывали встречу на полчаса и в конце концов похлопали Косолапого по плечу и скрепя сердце поздравили с победой.
Я действительно не знаю, что думать о новоиспеченном капитане. После случая с преследованием мюнхенского шофера я строго-настрого предупредил его, чтобы подобное больше не повторялось, иначе взыскания ему не избежать. Я даже намекнул, что, может быть, нам вообще придется расстаться, однако он, видимо, пропустил мои слова мимо ушей. И все-таки мне бы не хотелось торопиться с оценками. Молодость на то и молодость, чтобы, не мудрствуя лукаво, рисковать ради личной славы. Конечно, я бы чувствовал себя куда лучше, если бы Пырван сказал мне правду: "Вот, мол, хотел преподнести вам сюрприз. Я же видел, как вы мучаетесь, а дела идут все хуже…" Ладно, это все не беда. Времени у нас достаточно, успеем друг друга узнать. Важно, что я к нему привык и в его обществе чувствую себя прекрасно. Хотя только что в буфете он опять сумел вывести меня из терпения: так представил всю историю, будто рана его – пустяковая царапина. Настоящий Том Сойер. Не хватало только, чтобы он разделся и продемонстрировал эту "царапину" окружающим. Не каждый, мой милый, сложен, как ты. Удивительно, как это нож вообще не сломался о твою спину. Убийца признался, что вложил в удар всю силу…
Убийца! На что он, интересно, рассчитывал? Какого ждет от меня отношения? В данном случае не играет роли тот факт, что он во всем признался, не стал прибегать к замшелой хитрости – сознаваться только в том, что следователю и так известно, на что у него имеются неопровержимые доказательства. Отнюдь. Он был абсолютно искрен с начала и до конца, все рассказал с завидной последовательностью, не стараясь показаться лучше, чем есть на самом деле. "Ненавижу! Ненавижу все ваше: государство, порядки, искусство, хлеб, всех ваших людей – от самого просвещенного до самого ограниченного фанатика. Будь моя воля, всех бы вас уничтожил, чтобы и духу вашего не осталось!"
Но не из-за этого я до крайности обозлился, почувствовал себя палачом-мстителем, каким никогда не был. Мне приходилось сталкиваться и с более коварными врагами, спокойно и с улыбкой выслушивал я и более отпетых циников, у которых в жизни не осталось ничего святого. Напротив, циничная откровенность преступника была мне даже по душе – мне всегда больше нравились настоящие мужчины, а не слизняки; равные по уму, воле и чувству собственного достоинства, противники заслуживают большего уважения, чем фальшивые приятели. Убийца, предатель, шпион, соблазнитель. Список можно продолжить, и я не уверен, за что в первую очередь я его осудил бы. Похоже, я склоняюсь к преступлению, которое может показаться гораздо менее серьезным, нежели перечисленные. Я стою у открытого окна и смотрю на сад и церковь, крест которой отчетливо проступает на фоне освещенного луной неба. Да, сейчас совершенно другая погода, чем тогда, когда мы с Дьяволенком шли по лесу и я советовал ему не раздражать людей, приберечь свои шутки до лучших времен. Нынче в горах стаяли последние пятна снега, щедрое солнце пригревает поляны, усеянные черникой и земляникой, а в лесу полно молодых туристов, у которых за спиной вместо винтовок рюкзаки. Я думаю о Дьяволенке, и мне делается ужасно грустно – не дождался, не дожил. Думаю о молодом Петре Чамурлийском, и становится еще грустнее – не дожил и он. Не успел побродить по зеленым полянам с друзьями, а еще совсем недавно все мы считали, что он жив. Именно этого я не могу простить преступнику. Он запятнал светлое имя героя, воспользовался им для своих грязных целей, продал его, как Иуда, за тридцать сребреников. Ведь имя Чамурлийского еще долго будет кочевать по самым разным документам, картотекам, книгам, останется в телефонной книге как свидетельство присвоенной грабителем жизни, жизни, которая могла бы служить примером, а стала ширмой для наших заклятых врагов. Хорошо, что, как говорится, мертвые сраму не имут… Однако я не могу успокоиться. Все не хочется верить, что тот, кого я окрестил "цезарем", внешне походил на настоящего героя. Разумеется, внешнее сходство еще ничего не значит, и тем не менее все мое существо восстает против этой мысли. Неужели у Петра Чамурлийского была такая же надменная линия рта, тот же холодный, со злобной искоркой взгляд, та же неискренняя улыбка, вполне соответствующая всему облику ухоженного старого холостяка, не отказывающего себе в удовольствиях, но и не дающего свободы чувствам и эмоциям? Нет, не могу, не хочу в это верить! Поверить – значит осквернить память погибшего. И вовсе не важно, что именно из-за внешнего сходства все и произошло.
Но что же, в сущности, произошло?
Начну издалека, но давайте сразу договоримся, что я не стану строго придерживаться показаний самозванца (они заняли страниц сто в томе его дела). Я расскажу обо всем своими словами, сознательно опуская многие подробности, ведь о большинстве из них вы уже догадываетесь.
Немцы проиграли войну. Она еще не окончена, но всем, у кого есть хоть капля здравого разума, это уже ясно. Однако немецкая разведка не сдается. Надеется, что когда-нибудь для тевтонского духа снова наступят лучшие времена, готовить же их нужно заблаговременно. Естественно, особое внимание сосредоточено на тех странах Восточной Европы, где к власти пришли коммунисты. Сотрудники разведки непрестанно прочесывают лагеря для военнопленных, ищут контакты с эмигрантскими кругами. Все это делалось для того, чтобы обнаружить таких людей, которые в коммунистическом мире имели бы определенный вес. Длительная проверка и столь же длительная обработка тех, кто прежде всего по идейным соображениям (но не пренебрегая и материальным интересом) был готов глубоко законспирироваться с расчетом на то, чтобы по прошествии времени занять ключевые позиции в обществе. Тогда-то и придет их время. В число таких людей (хотя и по особой причине) попадает и болгарин Омуртаг Папанчев, недавно получивший диплом специалиста по мировой торговле. От отца он унаследовал близость к взглядам "кровавого профессора"[6], сам же был членом молодежной фашистской организации ратников. С молоком матери этот человек впитал ненависть к большевикам, проповедывал версию о тюркском происхождении болгар. Омуртагу не нашлось бы места в новой Болгарии. Более того, грехи отца, крупного поставщика сырья для консервной промышленности и сподвижника Цанкова, да и его собственные «подвиги» на территории оккупированной Украины сулили ему незавидную послевоенную судьбу, куда бы она его ни забросила. Так что он очень обрадовался, когда получил предложение работать на иностранную разведку. Как же намеревались его использовать? На что может сгодиться такой агент? Как ни верти – толку с него, как с козла молока. А все дело в том, что проницательный голубой глаз некоего герра Шмидта случайно подметил интересный факт: Омуртаг Папанчев был удивительно похож на тяжело раненного болгарского военнопленного, в кармане которого обнаружено удостоверение личности бойца Интербригады, документ, подтверждающий участие в греческом Сопротивлении, и другие свидетельства, позволявшие заключить, что, если этот человек выживет, в коммунистической Болгарии его ждет блестящая политическая карьера. Из найденного при нем письма неизвестного корреспондента стало ясно, что отец солдата, тоже известный коммунист, скончался в Центральной софийской тюрьме. Проверка сведения подтвердила. Особую надежду внушала в письме одна фраза: «Теперь у тебя никого из близких не осталось…» Так что герой и вправду остался один, как перст – ни матери, ни отца, ни братьев, ни сестер, только престарелый дядя. Лучшего и желать нечего! «Я согласился, не раздумывая, – читаем мы в показаниях Лже-Чамурлийского, – думаю, что согласился бы, и будь я чист, как ангел. По этому поводу было выпито несколько бутылок французского шампанского и греческого коньяку; о вознаграждении не говорилось ни слова, тогда это меня просто не интересовало. Для меня всегда идея была прежде всею… А что случилось с тем солдатом, чье имя я носил столько лет, не знаю. Мне даже в голову не пришло о нем расспрашивать. Скорее всего, его просто ликвидировали».
