Уилки Коллинз - Тайна
— Не так легко переменить этот разговор, — заметила довольно сердито Розамонда.
— В таком случае переменим наше место. Я знаю, что ты считаешь меня самым упрямым человеком в свете, но упрямство мое имеет основание, и ты сама сознаешься в этом, когда завтра утром проснешься, подкрепленная хорошим сном. Ну, забудем же на время это беспокойство. Поведи меня в другую комнату и дай мне попытаться, угадаю ли я, какова она, посредством прикосновения к мебели?
Намек на слепоту Леонарда, заключавшийся в последних словах его, заставил Розамонду сейчас же подойти к нему.
— Ты все знаешь лучше, — сказала она, обвивая его шею рукою и целуя его. — Минуту назад я была в дурном расположении духа, но теперь туча прошла. Переменим мысли и пойдем в какую-нибудь другую комнату, так как ты желаешь этого.
Розамонда замолчала на минуту, глаза ее загорелись, щеки зарумянились, и она улыбнулась, как будто новая мысль промелькнула в это время в ее голове.
— Лэнни, я поведу тебя в комнату, в которой ты прикоснешься до мебели, действительно замечательной, — сказала она, ведя его к двери. — Посмотрим, сумеешь ли ты сказать, какова она. Только, пожалуйста, будь терпелив и обещай мне ничего не трогать, пока я сама не поведу твоею рукою.
Она повлекла его за собою в коридор, отперла дверь комнаты, в которой спал их ребенок, сделала кормилице знак молчать и, подведя Леонарда к постели, тихо повела его рукою, так что пальцы его тронули щеку дитяти.
— Вот! — вскричала она, между тем как лицо ее сияло счастьем. — Ну, угадывай, что это за мебель? Стул или стол? Или это драгоценнейшая вещь в целом доме, в целом Корнуэлле, в целой Англии, в целом мире?..
Потом, обратясь к кормилице, она прибавила с веселой улыбкой:
— Анна, ты смотришь так серьезно, что я уверена, что ты голодна. Давали ли тебе ужинать?
Кормилица улыбнулась и отвечала, что она ждала, чтобы пришла какая-нибудь служанка, которая посмотрела бы за ребенком.
— Ну, ступай теперь, — сказала Розамонда, — я останусь здесь и сама посмотрю. Поужинай и приходи назад через полчаса.
Когда кормилица вышла, Розамонда посадила Леонарда на стул подле кроватки, а сама уселась на скамейке, у ног его. Расположение духа ее снова вдруг изменилось, на лице появилась задумчивость, глаза нежно смотрели, обращаясь то на мужа, то на спавшего ребенка. После нескольких минут молчания она взяла руку мужа, положила ее на колено его и прислонилась к ней щекой.
— Лэнни, — сказала она отчасти грустным тоном, — мне кажется, что никто из нас не может быть совершенно счастлив в этом мире.
— Что заставляет тебя говорить это, моя милая?
— То, что я воображала, что могу быть совершенно счастлива, а теперь…
— А теперь что?
— А теперь, мне кажется, что это полное счастье не дается мне: одна маленькая вещь нарушает его. Ты, конечно, догадываешься, что это за вещь?
— Нет, мне хотелось бы, чтоб ты объяснила мне.
— Видишь, милый, с тех пор, как дитя наше родилось, у меня в груди постоянное горе, которого я не могу отогнать, постоянная скорбь за тебя.
— За меня! Подыми голову, Розамонда, и ступай ближе ко мне. Я чувствую на руке своей что-то, говорящее мне, что ты плачешь.
Она сейчас же встала и прижалась лицом к лицу мужа.
— Дорогой мой, — сказала она, нежно обнимая его, — милый, ты никогда не видел нашего ребенка.
— Напротив, Розамонда, я вижу его твоими глазами.
— О, Лэнни, я рассказываю тебе все, что могу, я употребляю все усилия, чтобы осветить эту ужасную тьму, которая не позволяет тебе видеть это милое личико. Но разве я могу рассказать, как он смотрит, когда начинает понимать, рассказать все восхитительные вещи, которые он будет делать, когда первый раз начнет ходить?..
Леонард успокоил ее, как мог, и прежняя веселость вернулась к молодой женщине. В это время кормилица возвратилась, и молодая чета снова отправилась в залу. Там Розамонда села за фортепьяно.
— Я должна дать тебе обычный вечерний концерт, — сказала она мужу, — иначе я опять заговорю о Миртовой комнате.
И молодая женщина стала играть любимые арии Леонарда с большим чувством и искусством; потом перешла она к последнему вальсу Вебера. Дольше обыкновенного звучали под руками ее грустные аккорды, но вдруг она встала и поспешно подошла к камину.
— Как вдруг стало холодно! — сказала она, становясь на колени на ковре и протягивая лицо и руки к огню.
— Будто? — возразил Леонард. — Я не чувствую никакой перемены.
— Может быть, я простудилась, а может быть, — прибавила она с принужденным смехом, — ветер, предшествующий появлению привидения северных комнат, подул на меня. Я действительно почувствовала внезапный холод, играя последние ноты Вебера.
— Какие пустяки, Розамонда! Ты просто слишком утомлена и слишком расстроена. Прикажи подать себе воды с вином и ступай поскорее в постель.
Розамонда ближе придвинулась к огню.
— Хорошо, — сказала она, — что я не суеверна, а то бы я подумала, что мне суждено увидеть привидение.
Глава XX
НА КРАЮ БЕЗДНЫ
Первая ночь, проведенная молодыми супругами в Портдженне, прошла без всякого шуму и беспокойства. Никакое привидение ни во сне, ни наяву не тревожило Розамонду. Она проснулась, по обыкновению веселая и здоровая, и перед завтраком сошла в западный сад.
Небо было покрыто тучами, и ветер дул во все стороны. Проходя по саду, Розамонда встретила садовника и спросила его, что он думает о погоде. Он отвечал, что, может быть, до обеда опять пойдет дождь, но что, если только он не ошибется, должно сделаться жарко в течение двадцати четырех часов.
— Скажи мне, пожалуйста, — сказала Розамонда, — слыхал ли ты об одной комнате нашего дома, называемой Миртовой комнатой?
Она решилась не упускать ни малейшего случая, а разузнать тайну и поэтому обратилась к садовнику.
— Нет, сударыня, никогда не слыхал, — отвечал тот. — Но это очень понятное название, потому что мирты в изобилии растут в нашей стороне.
— Растут ли они на северной стороне дома? — спросила Розамонда, — то есть подле стен, под окнами, знаешь?
— Я никогда не видел там под окнами ничего, кроме бурьяну. — отвечал садовник.
В это самое время позвонили к завтраку. Розамонда вернулась в дом, твердо решившись осмотреть после северную часть сада, и, если найдется там хоть остаток миртового дерева, то сейчас же заметить окошко, под которым оно стоит, и отпереть комнату, освещенную этим окном. Розамонда сообщила этот план мужу. Он похвалил ее остроумную выдумку, но сознался, что не имеет большой надежды на успех после того, что садовник сказал о бурьяне, росшем в саду.
Только что завтрак окончился, Розамонда позвонила и приказала садовнику, чтоб он ждал ее, а также приготовить ключи от северных комнат. Появившийся на звонок камердинер мистера Фрэнклэнда подал письма, привезенные только что почтальоном. Розамонда поспешно схватила их, лицо ее выразило восхищение, и она вскричала:
— Штемпель Лонг-Бэклэя! Наконец, известие от доктора.
Распечатав письмо, она жадно пробежала его глазами, потом вдруг уронила на колени и вскричала: — Лэнни, в этом письме такие новости, которые с ума могут свести. У меня просто дух занимается в груди.
— Прочти его, — сказал мистер Фрэнклэнд, — пожалуйста, прочти его вслух.
Розамонда стала читать нерешительным, задыхающимся голосом. Доктор Ченнэри извещал прежде всего, что его послание к Тревертону осталось без ответа; но что, несмотря на это, оно произвело такие результаты, каких никто никогда не мог предвидеть. Для ознакомления мистера и мистрисс Фрэнклэнд с этими результатами доктор посылал к ним копию с тайного донесения, доставленного ему ходатаем по делам его в Лондоне. Это донесение заключало в себе подробности о свидании, бывшем между слугою Тревертона и человеком, поехавшим за ответом на письмо доктора Ченнэри; тут же были изложены обстоятельства, при которых была сделана копия плана северных комнат и объявлялась готовность копировавшего этот план уступить его за пять фунтов стерлингов. В постскрипте было сказано, что посланный видел скопированный план и уверял, что на нем очень точно было означено положение дверей, лестниц и комнат с названиями, которые они носили, и что, по всей вероятности, он списан с подлинного плана.
Заканчивая свое письмо, доктор Ченнэри говорил, что теперь он предоставляет на полное усмотрение мистера и мистрисс Фрэнклэнд дальнейший ход их действий. Он уже немного скомпрометировал себя, из уважения к ним взявши на себя роль, которая не совсем шла к нему, а теперь, когда дело приняло совершенно новый характер, он чувствовал, что не может более служить им ни мнением, ни советом. Он совершенно был уверен, что молодые друзья его, обдумав дело хорошенько, примут благоразумные и должные меры, и поэтому приказал своему поверенному до тех пор не продолжать дела, пока он не получит уведомления от мистера Фрэнклэнда, и во всем сообразоваться с указаниями этого джентльмена.
