Джо Алекс - Убийца читал Киплинга (Где и заповедей нет)
— Да. Откровенно говоря, это были, пожалуй, самые радостные годы в моей жизни. Огромный старый дом, собственный пляж на теплом заливе. Большой сад, оранжерея, полная субтропических растений, и прежде всего — дедушка Джон, оказавшийся для одинокой девочки, разлученной с родными и подругами, самым интересным человеком в мире. Он оказался необыкновенным. Повсюду брал меня с собой, рассказывал о скульптурах, о технике отливки из бронзы, об обработке камней, истории Индии и своей сорокалетней жизни там. Конечно, он пригласил для меня гувернантку-француженку, да и вообще я воспитывалась, как княжна. Я должна тебе сказать, Джо, что именно те годы, на которые я, конечно, давно уже не смотрю глазами ребенка, и пребывание у дедушки Джона сделали из меня археолога. Оттуда я вышла в мир, испытывая уважение и интерес к старым мастерам, желая проникнуть в прошлое. Я не говорю уж о том, что дедушка Джон обучил меня санскриту, знание которого так пригодилось мне позднее, а гувернантка, невзирая на мое отчаянное сопротивление, вынудила меня овладеть французским языком, латынью, немного греческим.
— Короче говоря, дедушка Джон стал добрым Дедом Морозом твоей жизни.
— Не совсем. Когда мама забрала меня назад, я тосковала по дедушке и его дому. Вспоминаю, что по ночам я плакала, заботясь, естественно, чтобы никто не заметил, потому что не хотела огорчать родителей. Но все быстро забылось. У детей короткая память. Я писала дедушке, а он мне. Раз в год вместе с мамой я на день-два приезжала к нему, что делаю до сих пор. Но не могу сказать, чтобы с той минуты, как я вышла из-под его влияния, он хоть раз заинтересовался моей судьбой. Никогда потом он не проявлял особого интереса к моей личности и вежливо, но без энтузиазма воспринимал сообщения о моих научных успехах, о том, что я принята на работу в Институт. С той минуты, как я покинула его дом, он опять стал таким же чужим, каким был раньше. Я не хочу сказать, что мы с ним в плохих отношениях. Но уверена, что они были бы лучше, если бы я приняла единственный данный им совет во время моей учебы. Он хотел, чтобы я занялась археологией Индии. К сожалению, Индия никогда не интересовала меня в такой степени, как страны Средиземноморского бассейна.
— Учитывая, что сам он является авторитетом в одном из видов искусства этой страны, его, пожалуй, можно простить, не правда ли? — заметил Джо.
— Да, конечно. Но дедушка Джон недвусмысленно намекнул мне, что готов оплачивать мою учебу и помогать материально, не говоря об экзотических поездках на Восток, только в случае, если я посвящу себя индийскому искусству и дам ему слово, что никогда не предам этот интерес. Как я полагаю, он хотел видеть во мне верного помощника и продолжателя его идей. Когда я отказалась, не было и речи ни о какой помощи. Может быть, он просто забыл? Он очень стар. Ему за девяносто, точнее, девяносто один год.
— Немало!
— Когда ты его увидишь, не поверишь. Разум у него столь же ясный, какой был у Бернарда Шоу, когда тот был его родственником. Он очень подвижен, логика у него несокрушимая. Обладает даже весьма специфическим старомодным чувством юмора. Его как бы развлекает неизбежность подступающей смерти. Часто он пугает этим плохо знающих его собеседников.
— Все это звучит весьма симпатично…
— Наверное. Но если я добавлю, что его коллекции составлены наполовину благодаря грабежам, наполовину получены в виде взяток от несчастных бирманцев и индусов в те времена, когда у него была возможность делать все, что ему угодно на территориях, находившихся под его военным командованием, то картина будет не столь уж привлекательной. Впрочем, он сам открыто об этом говорит. Он — закоренелый холостяк, и эти каменные, бронзовые, позолоченные и серебряные фигуры заменяют ему семью. Дедушка утверждает, что это лучший из видов любви, ибо его возлюбленные в сущности никогда не стареют, не интригуют против него и ничего, кроме радости, он от них никогда не видит. Но зато в том, что касается людей, он никогда не испытывает никаких угрызений совести. В ранней молодости, будучи молодым бедным офицером, он отправился в Индию, а вернулся очень богатым человеком. Когда еще девчонкой я спросила, как ему удалось это, он ответил: «Помни, Каролина, если у человека есть в жизни великая страсть, он должен на все пойти ради нее. Кто хочет одновременно служить королю, Богу и семье, удовлетворить собственную совесть и свою великую любовь, всегда проигрывает и погибает от отчаяния. Этот мир придуман для сильных. Только сильные могут быть хорошими… позднее…» — Она вновь на секунду замолкла и, смеясь, закончила: — Но я опасаюсь, что для дедушки Джона это «позднее» еще не наступило. Он так же одинок, оторван от людей и равнодушен к миру, как и всегда. А жаль… Мне кажется, что я могла бы его очень любить.
— А мне кажется, что по-своему ты любишь его… — Джо подошел, взял в руки голову Каролины и заставил ее посмотреть ему в глаза. — В глубине сердца тебе грустно, Каролина, что твой дедушка Джон, стоящий на краю могилы человек, не считает тебя своей любимицей. Казалось бы, что это чуть ли не его обязанность. Такая красивая, милая, лучезарная молодая родственница, он знает ее с детских лет и… ничего. Но если мы вспомним, что ты не захотела посвятить себя предмету его глубочайшего интереса, то…
— В конце концов я имею право поступить так, как хочу!
— Значит, не отказывай в этом праве и генералу Сомервиллю.
— Вижу, что либо я представила его в слишком розовых тонах, либо себя, не желая того, в слишком черных. Но ты все поймешь, когда познакомишься с ним. Возвращаясь к теме…
— Думаю, нет необходимости возвращаться к теме твоего визита. Эта книга, — он показал на стол, — только выиграет, если я несколько дней не буду видеть пишущую машинку. Огромный дом, полный скульптур, несравненно более древних, чем старый дедушка, а среди них снует седой индус-слуга, который вот уже полвека ни на один день не покидает своего господина. Всегда обожал такие вот идиллические картинки и чувства. Там ведь, конечно, есть старый индус-слуга?
— Откуда ты знаешь?
— О Боже! — вздохнул Джо. — Я даже знаю, как его зовут: Чанда, правильно? Ну да… Что иное мог бы означать тот пассаж в письме, где дедушка вспоминает об ожерелье из ракушек, которое сделал для тебя Чанда?
— Я забыла о письме.
— А я нет, ибо Джо Алекс не забывает ни о чем… кроме чая. Он совершенно остыл. Может быть что-нибудь хуже холодного чая, Каролина?
— Может, — ответила она, подняв глаза вверх. — Чрезмерная скромность. Но не пугайся, тебе она не грозит.
Джо с отвращением поставил на стол чашку чая.
— У твоего дедушки есть телефон?
— Безусловно.
— Надеюсь, ты помнишь номер? Но если нет, то он, конечно, записан в том маленьком черном блокнотике, что лежит в твоей сумочке. Я закажу срочный разговор и прошу тебя предупредить генерала Сомервилля о нашем приезде.
— Когда ты хочешь отправиться?
— Где точно расположено поместье?
— В Девоншире.
— Прекрасный Девон! Единственный теплый уголок нашей мрачной ревматической родины. Ничего странного, что твой дедушка осел там после сорокалетнего пребывания в Индии. В Шотландии и даже в Лондоне его старые кости давно бы уж покоились в семейном склепе.
Девон! Чудесно!
Алекс направился было к телефону, но внезапно остановился.
— Давай поговорим еще минуту. Не нужно, чтобы все было слишком стремительно. Генерал не должен догадываться, что мы мчимся к нему, сломя голову.
Глава 2
Заколоть экспонатом
— Ты сам поговоришь с ним?
— Нет, — Джо покачал головой. — Я хочу, чтобы генерал Сомервилль не столько оценил мою готовность оказать ему услугу, сколько твою добрую волю в этом вопросе. Думаю, будет лучше, если с ним поговоришь ты. Скажи ему, что хотя я очень занятой человек, каждый час которого измеряется весом сверкающих золотых дукатов, однако уступил твоим просьбам и…
— В моем голосе будут слышны подавленные слезы восхищения, — подхватила шутку Каролина, с пониманием кивая светловолосой головкой. — Я буду с трудом произносить слова. Но может быть, мы сначала определим день нашего приезда? Должна ли я сказать старику, что ты пока не знаешь, когда найдешь время и сколько дукатных часов сможешь уделить ему? Давай решим, когда ему нас ожидать.
— Ты права. Несмотря на определенную цветистость стиля, маскирующую подлинные желания, мне кажется, что генерал Сомервилль хотел бы увидеться со мною как можно быстрее. Так я, во всяком случае, понял его…
Для девяностолетнего старика время значит гораздо больше, чем для нас. К тому же, если там происходит нечто такое, что действительно может заинтересовать меня, то опыт подсказывает, что, как правило, я прихожу либо поздно, либо в последнюю минуту, а потому спроси у генерала, не хочет ли он увидеть нас уже завтра…
