Герчо Атанасов - Только мертвые молчат
Время клонилось к двум пополуночи, любовная истома расслабила их, Григор даже вздремнул под напряженным взглядом бодрствующей Анетты.
– Ты спишь? – спросила она его, поняв, что он уже проснулся.
– Дремлю… А ты почему не спишь?
– Налей мне, пожалуйста, виски без льда.
– Без льда?
– Без, Гриша, и себе тоже.
Григор навострил уши.
– Не рекомендуется, особенно после полуночи.
– Ничего, исполни одно мое желание.
Он поднялся и бесшумными шагами направился на кухню. Ходит, как рысь, проводив его глазами, подумала она. И глядит, как рысь. Я хоть и не видала этого зверя, но слыхала о его норове.
Григор вернулся с двумя стаканами, в бледном отблеске уличного освещения Анетта видела лишь очертания его фигуры: слегка располневший, но без лишнего жира, плечистый, по его годам достаточно стройный. Долго проживет, неизвестно почему решила она, принимая из его рук стакан. Сидя голышом на постели, Анетта высоко подняла стакан, почти до уровня лба. Безошибочно уловив момент, Григор опустился на пол и также поднял стакан.
– Твое здоровье, Григор…
– И твое, Анетта.
Отпили по большому глотку.
– Присядь рядом – полуприказным-полупросящим тоном сказала Анетта. Григор облокотился на подушку. – Итак, venena A, venena В. Помнишь еще?
Григор помнил.
– Почти два года прошло с тех пор. Два года пряток, конспирации, страстей и… пепла. Страсть подернулась пеплом, Гриша.
Он не отвечал, предпочитал сперва выслушать ее.
– Понятно, молчишь. Но мне от этого не легче.
Или она решила порвать со мной, или просто разыгрывает сцену, прикинул Григор. А Анетта пребывала во власти воспоминаний: на нее нахлынули видения их безумных ночей, проведенных здесь, на этом ложе, среди родопских весенних лугов в полуночной росе, в мотеле неподалеку от Сливена, в русенских и пловдивских гостиницах. В ушах ее, словно наяву, зазвучали его слова, с басовыми нотами, завораживающие: мы рождены друг для друга, Ани, мы любим подобно древним… Она верила им, впитывала их каждой возрожденной клеткой тела, шепча: да, да, да… В такие мгновения она забывала обо всем – о родителях и работе, о том, где она находится, ее даже не волновали предстоящие на следующее утро конспиративные выверты и притворство на людях.
– Знаешь, что самое печальное? – спросила она, устремив взгляд на слабо освещенные занавески. – Даже не так обидна эта игра в конспираторов, ни даже твоя внезапная жестокость… – она методично растирала свою левую грудь, – а то, что от нашего варненского вечера в баре не осталось ничего. Я живу с двумя Григорами, дорогой.
– Не понимаю тебя.
Анетта повернулась так резко, что пролила виски на простыню.
– Не понимаешь, значит… А в тот вечер, в баре, перед тем… перед тем, как мною увлекся, ты не помнишь, что вел себя, как охотник…
– Какая охота, ей-богу…
Она наклонилась и ущипнула его за щеку.
– Притвора ты мой… Помнишь, как ты произнес «добрый вечер»?
Таких мелочей Григор не помнил.
– Признаюсь, это было виртуозно, все исполнено благородства. Ты артист, Гриша, и тебе это известно, хотя ты не хочешь в этом признаваться.
– Я думаю, ты ошибаешься. Из педантов не получаются артисты.
– Но из артистов получаются прекрасные педанты, не так ли? – Анетта осушила свой стакан и швырнула его на постель. – А помнишь, что такое яд – мрачная реакция невинного цветка и концентрация зла?
Григор вздрогнул, приподнялся и поцеловал ее в нежный изгиб возле ключицы.
– Ты меня изумляешь… Чтобы столько времени…
– Представь себе, это так. Ведь я наивно поверила.
– Обижаешь. Я был искренен.
– Так же, как сейчас?
– Что – как сейчас?
– А то: привет, как дела? тебя никто не видел в подъезде? на трамвае приехала? приму-ка я душ, так как взмок порядком… раз-два… Потом чуток нетерпения и даже жестокости, и рысь заваливается на бочок и даже слегка похрапывает, довольная, расслабившаяся, в очередной раз полакомившаяся своей жертвой… Хочешь, я тебе напомню все, о чем ты говорил со мной за эти два года? Знаю, не хочешь, но придется на этот раз потерпеть… О своей занятости и служебных заботах, о скуке семейной жизни, о поездках за рубеж, о твоих друзьях, у которых нет имен и профессий, о международном положении, о нашем восхитительном убежище и отлично организованной конспирации, проскальзывало также какое-нибудь благочестивое ученическое воспоминание – и ни одного вопроса, разве что по поводу здоровья, ты никогда не интересовался, как я живу, как коротаю часы и засыпаю без тебя, на что надеюсь… – Анетта всхлипнула, но тут же взяла себя в руки и даже повысила тон: – Да, дорогой мой Гриша, я здорова, ничего у меня не болит, кроме нанесенных тобой ран, ничего мне не нужно, кроме твоей страсти, ни на что я не рассчитываю, кроме как на наше подполье – не бойся, я тебя не выдам, нам даже не придется поужинать вместе в какой-нибудь захудалой корчме, не придется тебе во второй раз переступать порог моего дома, картина висит там, где ты ее повесил, только нет твоих отпечатков пальцев на ней – все я вытерла и вымыла, днем я торгую ядами А, а ночью глотаю яды В, не бойся, в умеренных дозах, безопасных для здоровья…
Григор не знал, что и ответить.
– Молчишь. Знаю, это удобно, – Анетта потянулась к пустому стакану и отшвырнула его от себя. – А я говорю… Себе во вред… Но хочу, чтобы ты меня хорошо понял: я не жалуюсь и ничего не прошу – нет, Гриша, просто исповедуюсь тебе. Я не упрекаю тебя, насильно мил не будешь. Я отдала тебе все, что имела, пережила с тобой счастливые мгновенья – да, мгновенья – и часы и годы в одиночестве. Вот и хорошо, дорогой, но хватит… – Она выгнула свой тонкий стан, молитвенно сложила руки, ее груди страдальчески обвисли, и она уткнулась лицом в подушку.
Григор допил свой стакан, аккуратно поставил его на табуретку и закурил сигарету из ее пачки. Последнее время он чувствовал возникавшее между ними скрытое напряжение, ожидал неприятного разговора, но такого всплеска не предполагал. В первые месяцы их связи все шло, как по маслу, оба они были захвачены стихией страсти, которой они отдавались без остатка. Изголодавшиеся друг по другу, они с порога кидались в объятия и катались по ковру, как котята или дикие звери в брачный сезон. Ему было известно о капризности страсти и неизбежном охлаждении, но, несмотря на это, он уверовал, что их ожидают долгие-долгие годы бешеной, а потом и кроткой взаимности, ради которой они появились на свет. Однако через пару месяцев он обнаружил, что Анетта влюбилась в него. Это был первый тревожный сигнал, потому как он сам не испытывал никаких других чувств, кроме плотских – в этом он не сомневался. С ее стороны участились демонстрации преданности, забота о нем стала напоминать материнскую, дальними молниями сверкали проявления ревности, в душе ее полыхала скрытая ненависть к его жене. А когда он узнал, что Анетта как-то раз специально подкараулила Тину, чтобы поглядеть на нее, то понял, что дела принимают оборот, грозящий непредвиденными последствиями. Это было заложено в характере Анетты, какой бы послушной она ни казалась. При одном таком ночном анализе он поставил на второе место ее планы в отношении него, которые она не могла не вынашивать, отдавая преимущество ее чувствам.
Его сигарета вспыхивала в темноте, подобно фонарю гнома. Вроде бы опыта ему не занимать, а тут прохлопал ушами и вовремя не заметил опасности. А она показала свои рожки еще в ту ночь, в мотеле под Сливеном, когда сквозь сон он услышал ее намек насчет беременности, так и оставшийся в области предположений, но все-таки, все-таки… К вечеру они отправились на прогулку в поле, она собирала цветы и плела венок, а потом возложила его ему на голову и затихла, словно кошка, но он ощущал ту трепетную тревогу, которая сгущалась в преддверье важного решения Анетта приехала в Сливен, побывав сперва в отчем доме, рассказывала ему о семейных делах, обронила что-то насчет обеспокоенности родителей ее затянувшимся девичеством, была игрива более обычного, а ночью, как раз когда он было задремал, она исподволь подкинула мысль о беременности. Он помнил, как моментально очнулся от сна, – что же это было, попытка захомутать его или небрежность медички?.. Рождение ребенка – это обоюдное решение, моя милая, сказал он, это не шутки… Она же вздрогнула, как ошпаренная, и глаза ее засветились в темноте: ага, испугался товарищ Арнаудов!.. От этого «товарищ Арнаудов» у него засосало под ложечкой, от этого обращения несло дикими желаниями, злобой и жаждой мести – самой жестокой и коварной мести, женской… Я был для тебя товарищем Арнаудовым, спокойно промолвил он, хотя внутри него и клокотала бессильная ярость, и могу снова стать таковым, если ты настаиваешь… Знаю, с виртуозной беззаботностью парировала она, я про тебя все знаю. Но я от тебя ничего не требую, я могу родить, не спрашиваясь тебя и не тревожа – где, что, когда – не имеет значения, достаточно мне самой решиться. Ведь решать-то мне, не так ли?..
