Николас Мейер - Учитель для канарейки

Поэтому он только приветствовал мое присутствие в его Вселенной. Если Холмс являлся солнцем в своем собственном космическом пространстве, то я держался на его орбите дружественным спутником, греясь отраженным светом этой звезды. Я описывал его подвиги, когда он позволял мне, и несмотря на то, что Холмс мог критиковать мою работу и насмехаться над моей «склонностью к мелодраматизму», как он выражался, я знал, что в глубине душе он наслаждается той популярностью, которую обеспечила ему публикация моих работ. Когда он, наконец, разрешил мне издать описание его дартмурского триумфа, типографии еле успевали удовлетворить растущий спрос читателей. Некоторые говорили, что Хаунд был высшей точкой карьеры Холмса.

Однако, существовало множество дел, о которых публика не имела ни малейшего представления, и одной из причин моего трехнедельного удаления от активной деятельности (хотя Холмс и не знал об этом) была надежда уговорить его заполнить некоторые пробелы в хронологии.

Оставалось только вычленить пропущенные дела и выпросить у Холмса разрешение опубликовать их описание. Холмс очень любил секреты, что есть, то есть, и хранил в кладовке своей памяти множество соблазнительно неясных намеков и любопытных историй. Я не могу забыть, к примеру, как в течение семи лет он благополучно скрывал от меня существование собственного брата, Майкрофта. И открылся этот поразительный факт просто так, между делом. Помню, насколько я был ошарашен, узнав, что его брат живет в Клубе Диогена на Пэлл-Мэлл, всего-то в двадцати минутах ходу от нашего собственного обиталища.

— Да, но он живет в совершенно другом мире! — ухмыльнулся Холмс, когда я обратил на это его внимание.

Я бы так и не услышал целиком историю Учителя для канарейки, если бы не попытался однажды выжать из него подробности его странствий после смерти его противника, профессора Мориарти.

Дни были теплыми и приятно долгими; труды Холмса увенчались успехом, о чем можно было судить по непрерывному жужжанию вокруг дома. Он как раз счастливо собирал новый сладкий урожай, когда я набрался смелости воззвать к нему.

— Привет, Уотсон, и что же привело вас на место моих трудов? — радостно поинтересовался он. — Двигайтесь осторожнее, дорогой друг. Они не знают вашего запаха.

— Я был бы вам очень благодарен, если бы вы заглянули на место моих трудов, как только вам это будет удобно, — предложил я, настороженно озираясь. — В мой кабинет, — пояснил я, заметив, что он не понял, что я имел в виду.

— Дайте мне только несколько минут, чтобы привести себя в порядок, будьте добры.

Двадцать минут спустя я усадил его на стул возле видавшего виды соснового столика, который реквизировал для своих нужд, и налил ему чашку чая, в котором он размешал щедрую порцию своего нового увлечения.

— Итак, Уотсон, что привело вас в мой улей?

— Любопытство.

— Вас интересуют мои пчелы? — я увидел, как осветилось его лицо в предвкушении пространных ответов на мои вопросы и возможности, наконец-то, разделить со мной свою страсть.

— Меня интересуют даты.

Он заметно помрачнел и потянулся всем своим худощавым телом, с недовольной гримасой.

— Холмс, я вынужден настоять. Некоторые явные несоответствия превратили меня в посмешище. Вот, например, период с 1891 по 1894 годы.

Он улыбнулся и закатил глаза.

— То, что называется «Пропущенные годы».

— Когда вы покинули профессора…

— Мориарти, — с нажимом произнес он[11].

— Хорошо, когда вы покинули профессора Мориарти. То, что вы мне рассказали о своих приключениях до возвращения в Лондон, совершенно неправдоподобно.

— Мой дорогой друг, если вы так и будете упорно писать о ламах, употребляя женский род, ничего удивительного, что у читателей создастся впечатление, что я был в Перу, а не в Тибете. И если августейшего деятеля можно перепутать с южно-американским млекопитающим, то мое сообщение о встрече с Верховным ламой представляется нелепицей. То же самое происходит, когда вы, — заторопился он, не дав мне возразить, — пишете Монпеллье с одним «л» — ваши вечные сложности с названиями, мой дорогой Уотсон! — и хотите убедить читателей, что я был во Франции, а не в столице Вермонта.

— Вы только пытаетесь уйти от ответа! — возмутился я. — Когда, по вашим словам, вы беседовали с халифом в Хартуме, там была гражданская война! Какой же биограф станет намеренно увековечивать явные несоответствия?

— Вы столкнулись с довольно сложной дилеммой, если так можно выразиться, — заметил он, и в его глазах мелькнули огоньки. — Кто-то сказал, что биографию должен писать враг.

— Вы так и не ответили на мой вопрос. Чем вы занимались в те годы?

Некоторое время он задумчиво смотрел на меня, сложив вместе кончики пальцев, как делал всегда, когда внимательно слушал или размышлял. Я не решался отвлекать его, пока он обдумывал мою просьбу, зная, что стоит бросить одно-единственное неудачное замечание, и он, подобно моллюску, захлопнет створки своей раковины. Так что я задержал дыхание в надежде, что, наконец-то, услышу то, что я так давно жаждал узнать.

— Едва ли вам это будет интересно, — наконец, объявил Холмс.

— Не пытайтесь увильнуть. Вы прекрасно знаете, что я считаю эти сведения крайне важными.

Холмс снова замолчал, поглаживая уголок рта указательным пальцем. Иногда он не мог удержаться от того, чтобы не пококетничать в подобных ситуациях. Я же пытался изобразить безразличие, напряженно выжидая — куда толкнет его очередной каприз?

— Разумеется, было много такого, о чем я не собираюсь рассказывать, — ворчливо сообщил он и потянулся за чашкой с чаем. — Вас интересуют три года, — добавил он, как будто подразумевая: не думаете же вы, что я возьму и расскажу вам обо всех своих делах за целых три года?

— Вы могли бы дать мне самое общее представление о том, что тогда происходило, — предложил я, — или рассказали бы что-нибудь особенно интересное. Ведь необязательно публиковать это, пока вы не сочтете, что обнародование истории никому не повредит, — до тех пор мне иногда удавалось уговорить его таким приемом.

— Только не надо недооценивать меня, доктор, — произнес он. — Я прекрасно знаю ваши уловки.

Тем не менее, Холмс принялся набивать трубку табаком, и я позволил себе немного расслабить напряженные плечи. Сигареты предназначались для беседы, трубка же означала, что грядет полноценный рассказ. Я достаточно часто наблюдал, как он курит и то, и другое, чтобы улавливать подобные знамения.

— Сейчас я расскажу вам об одной части моего путешествия, — начал он свою историю, словно Шехерезада. — Может быть, когда-нибудь в будущем вам доведется соблазнить меня рассказать и о других.

— Я весь внимание, — объявил я, доставая перо и бумагу.

— Это было любопытное дело, — начал он, обращая глаза к потолку, словно бы уже позабыв о моем присутствии, — в нем, несомненно, есть доля комедии. С другой стороны, это трагедия, которую оценил бы и Аристотель. Я же допустил, чтобы меня шантажировали и в то же время сделал несколько серьезных промахов. Совершенно непростительных, притом, что это было одно из самых необычных дел, какие мне довелось расследовать.

— Я и не знал, что вы занимались расследованиями в этот период.

— Я бы ни за какие блага не взялся за это дело, — мрачно ответил он, прикрыв глаза. — Я уже говорил вам, что самый страшный преступник — врач, сбившийся с пути истинного[12], мой дорогой друг, но уверяю вас, — это ничто в сравнении с безумцем.

— Вы меня заинтриговали.

Он снова открыл глаза и одарил меня победной улыбкой.

— На это я и рассчитывал, мой дорогой Уотсон.

1. Возвращение к жизни

Первым потрясением после Райхенбаха, Уотсон, для меня был тот факт, что абсолютно никто не знал, что я жив[13]. Вы, несомненно, намеревались красочно описать произошедшее, и тогда весь мир должен был поверить в мою смерть. И я внезапно осознал, что само Небо посылает мне редчайший дар, который достается лишь немногим из нас — возможность начать все сначала.

Что за восхитительная перспектива, особенно замечательная своей полной неожиданностью! Я оказался в уникальном положении, и от открывающихся передо мной возможностей голова шла кругом, и я радовался, как ребенок. Я пережил крайне тяжелый период, так что представлялось совершенно справедливым позволить себе небольшие каникулы, гуляя где вздумается и наслаждаясь пьянящими благами, которые дарит анонимность. Отчасти (не могу не признать) мне льстит восхищение толпы — спасибо вашим живым, пусть и не отличающимся точностью рассказам, мой дорогой Уотсон — однако порой известность может обернуться истинным проклятьем, тяжким грузом давя на слабые человеческие плечи. Вероятно, я и не сознавал, до какой степени согнуло меня это иго, пока внезапно не обрел возможность сбросить его.