Буало-Нарсежак - Заклятие
— Рошель, — представился я. — Ветеринар из Бовуара. Меня направил доктор Виаль…
Она улыбнулась и стала иной Мириам — простой, приветливой, совсем девчонкой. Ей, безусловно, было уже около сорока, но когда она вот так улыбалась, то превращалась в давнюю добрую подругу. Без каких-либо церемоний она протянула мне руку. Ее серые глаза лучились сердечностью, интересом, пониманием.
— И вы отправились в такую даль! — сказала она. — Филипп — чудак. Жаль, что он напрасно вас потревожил. У Ньете ностальгия. Но это пройдет…
По тому, как дрогнул ее голос, я сразу же почувствовал, что у нее тот же неизлечимый недуг.
— Пойдемте, — предложила она. — Я вам ее покажу, коль скоро вы здесь… извините… Повсюду такой беспорядок…
Я поднялся вслед за ней по лестнице. Она поднималась легко, полуобернув ко мне голову.
— Мне не хотелось бы, чтобы вы ее трогали, она не в духе. Я сама с ней сегодня осторожна.
— Мне не привыкать, — ляпнул я.
Я чувствовал себя все более стесненно, неловко, и я ненавидел Виаля… Филиппа… Человека, которого она называла Филипп… Мне хочется отметить теперь одну деталь: он не был красивым, скорее необычным. Впервые, кажется, во мне пробудилась ревность — детская, мальчишеская. Я сразу это ощутил, ни на секунду не усомнившись в природе этого чувства; разгоряченный, я вошел в комнату. Зверь спал в глубине разобранной постели, вытянувшись на боку. Когда он увидел меня, то не пошевелился, но в глазах под полуприкрытыми веками вспыхнул огонь.
— Тихонько, — шепнула Мириам.
Она села на край кровати. Распластавшись, гепард подполз к своей хозяйке, прижав уши, посматривая на меня краешком глаза. Мириам погладила гладкую голову с тремя коричневыми полосками между ушами.
— Хорошая моя девочка, красавица, — шептала Мириам.
Я видел только животное, все остальное перестало для меня существовать. Прелюбопытная эта перемена, столь внезапная, что мне никогда не удавалось уловить этот момент. Только потом, анализируя свои ощущения на холодную голову, я начинаю понимать, когда происходит превращение. Рошеля больше нет — есть первобытное существо, привыкшее навязывать свою волю. В обычной же жизни меня обуревают сомнения, и я не знаю, как поступить: так или иначе. Я решительно подошел и склонился над Ньете, которая слегка запрокинула голову, готовая выбросить лапу.
— Подвиньтесь, — велел я Мириам.
— Она может укусить, — ответила та встревоженно.
— Уйдите!
Теперь я чувствовал гепарда так, как если бы он вышел из моего чрева. Мы не отрывали глаз друг от друга. Я угадывал по его шкуре, по которой пробегала мелкая дрожь, что в нем заговорил страх. Ребра ходили ходуном. Зрачки позеленели, потом пожелтели, в них мелькали чуть заметные фосфоресцирующие блики, в которых отражался поочередно гнев, страх, сомнение, удивление и снова гнев. Я вдыхал запах зверя и знал, что он болен, потому что от него не пахло землей, теплым сеном, а пахло раненой плотью, гноящейся язвой. Я поднял руку и раскрыл пальцы — и гепард замер. Но у него задрожали губы и обнажился зуб, острый, как коготь. У меня за спиной по паркету заскользили шаги… Пришла негритянка… Я почувствовал, что обеих женщин охватил страх, и попросил их удалиться в глубь комнаты. Между ними и гепардом была какая-то физическая связь, их испуг передавался животному и только еще больше беспокоил его. Когда они исчезли из поля зрения, связь оборвалась. Теперь зверь зависел только от меня, и я чувствовал, что он успокаивается.
— Ньете, — сказал я.
Зверь вздрогнул. Мужской голос, незнакомый, встревожил его, однако он не был ему неприятен.
— Ньете… девочка.
Мускулы обмякли, длинный хвост, бьющий по простыням, вытянулся вдоль живота, только кончик торчал вверх и подрагивал. Я шевелил пальцами и издавал чуть слышные гортанные звуки. Тогда Ньете улеглась на бок, и где-то в глубине послышалось урчание. Я выждал еще немного, зная молниеносную реакцию представителей семейства кошачьих, затем очень медленно опустил руку. Ньете чувствовала ее приближение и испытывала необыкновенное наслаждение, отчего у нее приоткрылась пасть. Она слегка приподняла и опустила задние лапы, как бы подставляя бок, покрытый черными пятнами, как у питона.
— Девочка…
Мои пальцы чуть коснулись ее загривка, по телу пробежала судорога удовольствия. Ньете лежала с закрытыми глазами, вытянув кончик языка между зубами. Она была моей… Я принялся ее мять, начиная с крестца и переходя к холке. Она напрягла все четыре лапы и счастливо выдохнула. Когда я говорил с ней, ее веки, окруженные рыжей, уходящей к вискам, полоской, как бы подрисованной карандашом, поднимались с трудом, отяжелев от истомы; медленно скользил краешек золотистого, как ликер, зрачка. Я ощупывал под тяжелой ляжкой влажную жирную плоть живота, столь нежную у пупырышков едва выступающих сосцов. Потом кулаком я два или три раза легонько похлопал по голове и поднялся. Ньете разочарованно открыла глаза, зевнула, лизнула себе нос. Я почесал еще раз ей за ухом.
— Так, понятно, — сказал я. — Ничего серьезного. Мириам и служанка еще не отошли от потрясения.
— Как только вам удалось… — начала Мириам, — ее не так-то легко… Ронга, приготовь кофе. Я полагаю, мсье Рошель согласится выпить чашечку.
Признаюсь, я гордился собой. Я снял как ни в чем не бывало куртку, уверенный, что могу такое позволить. Я ощущал, как это ни странно, себя хозяином и совсем не удивился, когда Мириам предложила мне сигарету. Более того, я никогда не курил, но тем утром делал это с удовольствием.
— Как вы ее кормите? — спросил я. — Мясо три раза в день?
— Да, так рекомендовал Филипп.
— Доктор Виаль, возможно, хороший врач. Но он ничего не смыслит в животных.
И мы рассмеялись уже как два заговорщика. Мне хочется вам рассказать о чувстве еще столь смутном, однако уже очень сильном. Подобно Ньете, воспринявшей меня в зверином любовном порыве, Мириам мне уже покорилась. Она забыла, что едва одета, не причесана, не накрашена. Мы по-свойски стали беседовать в комнате, где были разбросаны женские вещи, чувствуя себя непринужденно, как если бы прожили вместе долгие годы. Я ощутил, что такое интимная обстановка. Зверь, женщина и я — мы купались в одних лучах, мы касались друг друга взглядами, и все это сотворили мои руки, руки, чувствующие и понимающие любовь. Внизу на кухне урчала кофемолка. Мне хотелось остаться еще, сохранить нежность, от которой замирало сердце. Я, как во сне, слышал собственный голос.
— Ей нужны овощи, их следует измельчить и добавить мясной сок… короче говоря, чтобы получилась кашица. Вы слышите?
— Да, но мне кажется забавным: Ньете — и вдруг суп!
Она прыснула, закрывшись своими длинными обнаженными руками, обручального кольца на пальце не было.
— Слышишь, Ньете? — продолжила она. — Ты будешь умницей? Будешь слушаться меня так же, как мсье? Ведь вы навестите нас еще, правда?
От уголков глаз Мириам расходились тонкие морщинки, и, так как ее волосы были тронуты сединой, лицо, едва она переставала улыбаться, обретало печальное выражение.
— Само собой, навещу.
— Там, — сказала Мириам, — я бы ее вылечила сразу. У туземцев необыкновенно эффективные лекарства… Ну да, уверяю вас.
— У крестьян на болотах — тоже. И все-таки животные умирают.
— Вы настроены скептически?
— Поживем — увидим. Пока же удовольствуемся традиционным методом. Все, что нужно, у меня в машине. В самых обычных словах неизменно таились шутливость, доброжелательность.
— Кофе готов! — крикнула Ронга.
— Пойдемте вниз, — предложила Мириам.
— А вы знаете, — произнес я, — я совершенно растерялся, когда пришел. Ведь доктор Виаль даже не обмолвился о вашей служанке. Так вот, когда она открыла дверь…
— Вы подумали, что это я! Она рассмеялась и достала платок, чтобы промокнуть глаза.
— Это забавно. Бог мой, это ужасно забавно… Заметьте, что я настоящая африканка. Я родилась в Магумбе и бегло говорю на камерунских диалектах. Мы подошли к двери. Она задержала меня, взяв за руку.
— Ронга — дочь вождя, — шепнула она. — Не следует заблуждаться на ее счет. Из нас двоих более черная я. Вы никогда не бывали в Африке?
— Никогда.
— Жаль! Только там и дышишь свободно!
Мы спустились вниз, и Мириам предложила мне пройти в гостиную, как она ее называла. Это была огромная комната, где царствовал поначалу шокировавший меня беспорядок. Повсюду полотна: на стульях, столах, вдоль стен. По всему полу — пятна, валялись палитры, тоже выпачканные краской. Между окнами стоял мольберт. На нем восхитительный набросок — поясной портрет негритянки со смело обнаженной грудью, откровенно чувственным лицом, лоснящимся в лучах солнца.
— Это Ронга, — пояснила Мириам. — Она мне позирует. Естественно, я не стремлюсь к сходству, но когда рисую, всегда предаюсь воспоминаниям… И переношусь туда.
Она прикрыла глаза, и ее узкая голова на долю секунды стала похожа на голову дикой кошки. Я не уставал за ней наблюдать.
