Виктор Каннинг - Королек
На самом деле ничего ей не сболтнуть – Гримстер позаботится, чтобы знакомых она не встретила.
Как ни странно, Лили ответила:
– Честно говоря, Джонни, я вам не верю. У вас такой вид, будто вы храните страшные секреты. Когда мы с Гарри жили в деревне, один человек следил за нашим домом целую неделю, и Гарри сказал, что это секретная служба и чертова трата денег.
Гримстер покачал головой:
– Любой, кто хочет что-то узнать, – тайный агент. В мире их полно. Парни, которые катаются в фургонах, вынюхивая, есть ли у вас лицензия на кабельное телевидение. Инспекторы, которые подозревают, что вы бьете свою собаку или жену. – Гримстер улыбнулся и продолжил, выбирая слова, которые будут понятны и близки Лили: – Я служу обществу. Обычно с девяти до пяти, если не дадут особую работу вроде этой, а такую работу любому приятно получить. Несколько недель пожить в шикарном сельском доме с симпатичной девушкой и задавать ей всякие вопросы. И не думайте, что мы чего-то требуем даром. Возможно, мы найдем в наследстве профессора Диллинга нечто такое, о чем не знают юристы и что принесет вам деньги, много денег. Даже если не принесет, вам заплатят за беспокойство в дополнение к месяцу каникул. А потом сможете, если пожелаете, вернуться к миссис Хэрроуэй.
– Она милая и многому меня научила, пока мы путешествовали. Иногда со служащими отеля или официантами приходится обращаться строго. Ведите себя, словно вы – хозяин заведения. Это работает, если у вас есть деньги. И все же… у меня теперь пять тысяч, и не знаю, захочу ли вернуться. То есть не знаю, захочу ли я к ней вернуться. – Лили рассмеялась. – Гарри бы мне дал за это! Когда мы впервые познакомились, я не знала, что такое инверсия. И еще многого не знала… Бедный Гарри. Он был так терпелив и так любил меня, но к нему было так трудно пробиться.
Лили положила ногу на ногу, пригладила край юбки и, достав зажигалку и новую сигарету, продолжила с кокетливой ноткой:
– Мне кажется, и вы такой же. Терпеливый и любящий – если захотите, и тоже не пробиться к вам.
– Да вы уже сделали это, – ответил Гримстер.
Лили кивнула:
– Снова инверсия. Гарри говорил, что это ни черта не запрещено, если хочешь что-то подчеркнуть.
Гримстер улыбнулся, чувствуя, что Лили становится уютно с ним, что с ней не будет хлопот; под карамельным личиком и манящим телом скрывались характер и сила. Глядя на изящные, сладкие изгибы ног Лили, на купола полных грудей, Гримстер понимал, что несколько лет назад им завладела бы непритворная похоть. А сейчас он думал лишь о задании – проникнуть в ее мозг и память. Беспокойства Лили не вызывала, нужно только настроиться на ее волну и регистрировать получаемые сигналы. Терпение, любовь и закрытость. Все это есть – кроме любви, которая погибла навсегда, когда убили Вальду.
Он оставил Лили в Париже, в посольстве, и улетел в Лондон в одиночестве. То, что именно его посылали в Сен-Жан-де-Люз, чтобы довезти Лили до Парижа, немного удивило Гримстера. Он мог бы встретиться с девушкой в Хай-Грейндже. Возможно, сэр Джон по какой-то причине хотел сначала познакомить их, чтобы проверить еще что-то… Впрочем, не важно. Есть задание – выполняй, придерживаясь указаний. Зачем – не твое дело.
Стоило Гримстеру вернуться домой, как в гости явился Гаррисон – точно к первому вечернему виски. С Гаррисоном они познакомились еще мальчишками в Веллингтоне. Гаррисон жил в соседней спальне и не умел приготовить даже кружку какао, зато постоянно таскал с собой силки и рогатки, и даже запрещенное разборное духовое ружье – он вел нескончаемую войну с белками и кроликами, ставил на ночь удочки в озере у колледжа и однажды вытащил трехфунтового карпа, с одного боку покрытого плесенью. Теперь Гаррисон по-прежнему выслеживал и расставлял силки. Он и сам понимал, что однажды попадется, что никак не ослабляло его радостного влечения к обману и уверткам. Этот толстый, одышливый тип беззаботно подсмеивался над отдаленным будущим – были бы только деньги на текущем счету, женщина на ночь и участие в темных делишках, где требуется неслышная поступь и знание повадок всяческой дичи. Гаррисон не состоял ни в какой организации. Он был фрилансер, знал всех участников игры и с легкостью менял хозяев, храня верность только собственным телесным слабостям; смышленый дикарь, обозленный на общество, засадившее его в клетку. Сэр Джон знал о дружбе Гримстера с Гаррисоном и приказал продолжать отношения – ведь если Гаррисон надеялся что-то получить, то и от него можно было получить что-то.
Гаррисон налил себе виски.
– Давненько тебя не видел, Джонни.
– Страдал?
– Нет. Ты часто проверяешь комнату от «жучков»?
– Никогда. Все, что тут говорится, доступно миру.
Гаррисон захихикал, добавил еще виски и бережно опустил в кресло пухлую задницу. Потом кивнул, сделал глоток и произнес:
– Ты мог бы хорошо заработать, если бы согласился сотрудничать…
– Меня не интересуют деньги.
– А месть?
– Хочешь, чтобы я тебя вытолкал, продолжай в том же духе.
– Меня придется долго толкать, чтобы сдвинуть с места. На прошлом взвешивании – сто двенадцать килограммов. И я знаю тебя. Месть торчит в твоем мозгу, как опухоль.
– Изящно сказано. – Однажды Гаррисон погибнет в переулке; он сам это знал, но ему казалось, что это очень далеко, а пока он успеет заработать и потратить кучу денег и завалить кучу женщин.
– Когда-нибудь я выскажусь проще. Выложу все факты о смерти Вальды тебе на колени. И ты выйдешь на рынок. Ты захочешь их сделать. Ты вгрызешься в большую работу, вроде нынешней, а потом дашь деру, так набив карманы, что не хватит сил по трапу взобраться. Поверь, наемник Гаррисон в этом толк понимает… Есть комментарии?
– Нет.
Не для Гаррисона. Хотя ясно, что человек близок к истине, суть истины – доказательства. А получив доказательства – что весьма маловероятно, ведь Департаменту не привыкать прятать концы в воду, – что он станет делать? Свихнется от ярости? Встанет на сторону зла – возьмет меч и начнет буйное веселье? Бог знает. Не все можно предугадать.
Гаррисон, словно прочитав его мысли, сказал:
– В душе ты уверен, что именно они убили Вальду.
– Заткнись! – бросил Гримстер, не повышая голоса.
– Да с чего бы? С самого Веллингтона ты велишь мне заткнуться, а я никогда не слушался. Как хороший мальчик, ты попросил разрешения жениться. Они слишком много вложили в тебя, чтобы рисковать разговорами на подушке, – хотя если бы понимали тебя, как я, то знали бы, что никакого риска нет. И они… зачем отказывать напрямую? Это грубо. Они сказали: «Хорошо, назови дату» – и убрали Вальду за день…
– Ублюдок!
Гримстер вскочил с кресла и вцепился в толстую шею Гаррисона, давя все сильнее и настойчивее. Жирное лицо с прожилками медленно темнело, а Гаррисон сидел, не сопротивляясь, и терпел; на налитом кровью лице пробивалась пародия на улыбку. Гримстер взял себя в руки и медленно отошел.
– Спасибо, – прохрипел Гаррисон. – Я-то полагал, что ты швырнешь стакан, как в прошлый раз… Меня не проведешь, всегда распознаю актерство.
– Мы старые друзья, – кивнул Гримстер. – Можно позволить себе время от времени расслабиться.
– Так для того и нужны друзья! Ну и денег иногда занять. – Гаррисон допил виски и поднялся, чтобы налить себе еще. Интересно, почему единственный в мире человек, которого он когда-либо любил, понимал и которым восхищался, наехал на него, как не наезжал со дня смерти Вальды? Потому что любил его так, что хотел уничтожить? Психологическая чушь. Потому что он – Гримстер – кремень, укор вечному браконьеру, наемнику, подчищале?
Гаррисон одним глотком прикончил стакан и сказал, глядя на часы:
– Мне пора. Через час нужно оседлать маленькую вдовушку. Человеку моей комплекции нельзя пропускать упражнения. Если вдруг захочешь переметнуться и получить мешок рублей, юаней, песо, динаров, долларов или чего еще, звякни. Могу предъявить сколько угодно свидетельств тех, кто делал это и жил потом долго и счастливо. Спокойной ночи, Джонни.
Когда Гаррисон ушел, Гримстер потянулся к подлокотнику кресла и выключил встроенный магнитофон. Утром он, как положено, передаст кассету Коппельстоуну. Уже набралась солидная Гаррисониана. Пусть знают, что происходит. Если они невиновны, тогда доверие должно быть обоюдным; если нет, однажды он увидит или услышит что-то, и тогда…
Гримстер взял сигару, закурил и бесстрастно подумал: «Господи, когда все это началось?»
В тот день он начал задавать вопросы о своем считавшемся мертвым отце. В тот день в Веллингтоне, когда стало ясно, что мать больше не в состоянии платить взносы; она работала домохозяйкой у богатого фермера в Йоркшире, а до того – гувернанткой, кухаркой, горничной и домработницей, компаньонкой во множестве домов по всей стране. В последнее время он получил все нужные доказательства – тайком от нее; стол обыскан – ключи и замки его не останавливали, – праздные вопросы в течение месяцев и поиск противоречий, и наконец точно установленный факт: он незаконнорожденный. Господи Иисусе, чего она беспокоилась? Незаконнорожденный, так что? Но для нее это был величайший грех в жизни. Даже сейчас, когда они изредка встречались, ему порой хотелось обнять ее и сказать: «Забудь». Именно с этого началась карьера Гримстера, зародилась его страсть и любовь к раскрытию тайн и работе с человеком, чтобы ненавязчиво выведать правду. Первой тайной было его собственное происхождение. К шестнадцати годам он знал все, кроме имени отца; воображение и растущее понимание того, как устроен мир, помогли заполнить пробелы. Восемнадцатилетнюю горничную соблазнил сын хозяина дома. О ней и о ее ребенке позаботились: отец поддерживал его негласно через мать, из приступа вины или из гордости решил, что сыну следует учиться в Веллингтоне, научиться рыбачить, охотиться и скакать верхом, стать настоящим джентльменом, хоть и не по родословной. В двадцать один Гримстер обнаружил новые тайны, требующие разгадки, и проявил любовь к секретам и страсть к сложным головоломкам. От службы в армии он почти без суеты ускользнул в Департамент и через несколько месяцев признал его своей первой любовью. К неизвестному отцу он не испытывал никаких чувств, кроме полного понимания. Жалости к себе не ощущал. Этого чувства он не испытывал никогда, даже узнав за несколько недель до свадьбы о гибели Вальды. Он уничтожил все ее фотографии, все письма, все вещи, связанные с ней. Они не были нужны, чтобы жила память, а горе он заменил напряженным ожиданием момента истины, который даст ему возможность действовать. Мужчина приятный, но жесткий и безжалостный, Гримстер полностью владел собой, лишь изредка изображая какие-то чувства перед Гаррисоном – в интересах Департамента и ради своих целей, пришпоривая приятеля: пусть достанет доказательства, если сможет. Гримстер жил в ожидании дня, когда с полным правом даст волю жестокости и, не заботясь о последствиях, покончит с воздержанием ума и тела.
