Уилки Коллинз - Закон и женщина
Я подошла к окну. Солнце всходило на тихое серое небо. Некоторое время великолепное зрелище производило успокоительное действие на мои нервы, но скоро прежнее беспокойство опять овладело мной. Я начала ходить взад и вперед по комнате, но монотонное движение скоро утомило меня. Взяла книгу, но внимание мое блуждало, автор не был в силах сосредоточить его. Я встала и поглядела с нежностью на Юстаса, радуясь его крепкому сну. Потом я подошла опять к окну, но картина прекрасного утра не произвела на меня в этот раз никакого впечатления. Я перешла к зеркалу и взглянула на себя. Какой у меня был утомленный и болезненный вид из-за того, что я проснулась раньше времени. Я повернулась и поглядела вокруг себя, не зная, что делать. Заключение в четырех стенах комнаты начало казаться мне нестерпимым. Я отворила дверь и перешла в уборную мужа, надеясь, что перемена комнаты успокоит меня.
Первое, что бросилось мне в глаза, была его туалетная шкатулка на туалетном столе. Она была открыта.
Я вынула из одного отделения флаконы, банки, щетки, гребни, ножи и ножницы, из другого письменные принадлежности. Я понюхала банки и флаконы и тщательно вытерла их платком. Мало-помалу я совершенно опустошила шкатулку. Она была обита голубым бархатом. В одном углу я заметила тонкий голубой шнурок. Я потянула его и увидела, что доска, которую я считала дном шкатулки, была крышкой секретного отделения для писем и бумаг. В моем странном состоянии духа — капризная, праздная, любопытная — я для развлечения решилась вынуть и бумаги, как вынула все прочее.
Я нашла несколько уплаченных счетов, нисколько не интересных для меня, несколько писем, которые я, конечно, отложила в сторону, взглянув только на адреса, и в самом низу фотографический портрет, лицом вниз и с надписью на обороте. Я взглянула на надпись и прочла:
«Моему милому сыну Юстасу».
Его мать! Женщина, так упорно и безжалостно противившаяся нашему браку!
Я поспешно перевернула портрет, ожидая увидеть женщину с наружностью строгой, сердитой, повелительной. К удивлению моему, я увидела лицо, сохранившее следы замечательной красоты, лицо, хотя и выражавшее необыкновенную твердость, но вместе с тем доброе, нежное, привлекательное. Седые волосы, спереди мелкими локонами спускавшиеся по обеим сторонам лица, сзади были спрятаны под шелковую сетку. С одной стороны рта было какое-то пятнышко, вероятно родинка, довершавшее характеристическую оригинальность лица. Я глядела и глядела, стараясь запечатлеть в памяти это лицо, и все более и более убеждалась, что женщина, оскорбившая меня и моих родных, обладала необычайной привлекательностью.
Я впала в глубокую задумчивость. Моя находка успокоила меня, как не могло бы успокоить ничто другое.
Бой часов внизу напомнил мне о ходе времени. Я тщательно уложила опять в шкатулку все вынутые вещи, начав с портрета, в том порядке, как нашла их, и вернулась в спальню. Когда я взглянула опять на мужа, все еще спавшего спокойным сном, в уме моем возник вопрос: почему его добрая, кроткая мать так упорно старалась разлучить нас, почему она так решительно и безжалостно восстала против женитьбы сына?
Могла ли я задать этот вопрос Юстасу, когда он проснулся? Нет. Я не решилась на это. У нас было безмолвно решено не говорить никогда о его матери, и, кроме того, он мог рассердиться, узнав, что я открыла потайное отделение его шкатулки.
В этот день после завтрака мы получили наконец известие о яхте. Она прибыла благополучно в гавань, и капитан ее ожидал распоряжений моего мужа.
Юстасу не хотелось, чтобы я сопровождала его на яхту. Ему придется, сказал он, осмотреть инвентарь судна и решать вопросы, не интересные для меня. Он спросил, не подожду ли я его возвращения дома. Но день был великолепный, и я выразила желание погулять по берегу, а хозяйка нашей квартиры, случайно вошедшая в это время в комнату, вызвалась сопровождать меня и заботиться обо мне. Решено было, что мы пройдем сколько нам вздумается по направлению к Бродстерсу и что Юстас, окончив свои распоряжения на яхте, присоединится к нам.
Полчаса спустя я и хозяйка были уже на берегу.
Картина, окружавшая нас в это тихое осеннее утро, была в полном смысле слова восхитительная. Легкий морской ветерок, светлое небо, блестящее синее море, освещенные солнцем холмы, ряды судов, скользивших по большой морской дороге Британского канала, — все это было так прекрасно, что я способна была бы прыгать от восторга как ребенок, если была бы одна. Единственной неприятностью, нарушавшей мое блаженство, была болтовня моей спутницы. Эта добрая, прямая, но глупая женщина говорила без умолку, не обращая внимания, слушаю я ее или нет.
Спустя полчаса или немного более после выхода из дома мы нагнали пожилую леди, шедшую впереди нас по берегу.
В ту самую минуту, как мы поравнялись с ней, она вынула из кармана носовой платок и нечаянно обронила письмо, но, не заметив этого, продолжала идти дальше. Я подняла письмо и возвратила его старой леди.
Взглянув на ее лицо, когда она повернулась ко мне, выражая свою благодарность, я остолбенела. Передо мной стоял оригинал портрета, найденного мной в шкатулке мужа! Передо мной, лицо к лицу, стояла мать моего мужа! Я узнала ее седые волосы, приветливое выражение лица, родинку в углу рта. Сомнения быть не могло: я встретилась с матерью Юстаса.
Старая леди, естественно, приписала мое смущение стыдливости и с большим тактом и снисходительностью вступила в разговор со мной. Через минуту я уже шла рядом с женщиной, так решительно отказавшейся принять меня в свою семью. Я была в сильном смущении. Я спрашивала себя, могу ли я и должна ли я в отсутствие мужа сказать его матери, кто я.
Хозяйка моя, шедшая по другую сторону моей свекрови, решила этот вопрос за меня. Я заметила, что мы, вероятно, уже подходим к цели нашей прогулки, к местечку, называемому Бродстерс.
— О нет, миссис Вудвил! — воскликнула эта неугомонная женщина. — Бродстерс вовсе не так близко, как вы думаете.
К моему невыразимому изумлению, мое имя не произвело никакого впечатления на мою свекровь. Старая миссис Вудвил продолжала говорить с молодой миссис Вудвил, как будто до сих пор никогда не слыхала своего собственного имени!
Мое лицо, вероятно, выражало волнение. Взглянув на меня, старая леди остановилась и сказала с участием:
— Я боюсь, что вы утомились. Вы ужасно бледны. Пойдемте, сядем там. Позвольте мне предложить вам мой флакон со спиртом.
Я машинально последовала за ней. Мы уселись на обломках известняка. Я как сквозь сон слышала выражения симпатии и сожаления моей болтливой хозяйки, машинально взяла флакон со спиртом, предложенный мне моей свекровью, продолжавшей обращаться со мной как с чужой, несмотря на то, что мое имя было уже известно ей.
Если бы я могла думать только о себе, я, вероятно, потребовала бы объяснений немедленно. Но я должна была думать о муже. Я не имела ни малейшего понятия о его отношениях с матерью. Что могла я сказать?
Между тем старая леди продолжала говорить с самым внимательным участием к моему положению. Она тоже устала, сказала она. Она провела тяжелую ночь у постели больной. Только накануне получила она телеграмму, уведомившую ее, что одна из ее сестер опасно больна. Сама она, слава Богу, все еще сильна и бодра, и она сочла своей обязанностью отправиться к сестре немедленно. К утру состояние больной улучшилось.
— Доктор уверил меня, что немедленной опасности нет, и я вышла погулять, надеясь, что морской воздух восстановит мои силы.
Я слушала ее, понимала смысл ее слов, но была слишком смущена, чтобы поддерживать разговор. Хозяйке пришла в голову счастливая мысль, и она не замедлила заговорить.
— Вон идет какой-то джентльмен, — сказала она, указывая в сторону Ремзгейта. — Вы не в состоянии вернуться домой пешком. Не попросить ли нам его прислать извозчика из Бродстерса?
Джентльмен между тем подошел ближе.
Я и хозяйка узнали его. То был Юстас, вышедший нам навстречу, как мы условились. Неугомонная хозяйка поспешила выразить свои чувства.
— О, какое счастье, миссис Вудвил! Ведь это сам мистер Вудвил!
Я взглянула на свою свекровь. Опять имя не произвело на нее никакого впечатления. Ее зрение было слабее нашего, она еще не узнала сына, у него же, как и у нас, глаза были молодые, он узнал мать. С минуту он стоял ошеломленный, потом, не спуская с нее глаз, смертельно бледный от сдерживаемого волнения, подошел к ней.
— Вы здесь! — воскликнул он.
— Как поживаешь, Юстас? — проговорила она спокойно. — Разве ты тоже узнал, что твоя тетка заболела в Ремзгейте?
Он не ответил. Наша хозяйка, выведя из последних слов неизбежное заключение, смотрела на меня и на мою свекровь в таком изумлении, что даже ее болтливый язык был парализован. Я стояла в тревожном ожидании. Вся моя будущность зависела от следующей минуты. Если бы Юстас не представил меня матери немедленно, я стала бы презирать его.
