Элен Макклой - Шаг в четвертое измерение

Уиллинг шел следом за Нессом, рассматривая на стене напротив портрет.

— Кто этот удивительный юноша? Я повернулся к висевшему на стене портрету. У юноши было запоминающееся лицо, обрамленное длинными темными волосами.

— Это знаменитый или печально знаменитый Кловер-хауз, или Блуди Клойверс, — все зависит от вашего произношения. Может, вы помните описание его привидения в «В странствиях Уильяма Тейля»? «Если рядам Кловерхауз, то прекрасно даже в аду».

— Здесь удачно подмечены все главные черты его характера, — сказал Уиллинг. — Я никогда прежде не видел более красивого лица. Обычно все эти старинные портреты вызывают только разочарование.

— Вы совершенно правы! — В глазах Маргарет Торкхилл появился озорной блеск. — А можете ли вы узнать вон ту леди на противоположной стене?

Мы повернулись. Это был небольшой потемневший портрет женщины с припухшим бледным, почти обрюзгшим лицом, с пустыми белесыми глазами и отсутствующими бровями; на голове у нее был накрахмаленный жесткий чепец. Высокий лоб поблескивал желтоватым жиром.

— Сдаюсь, — откровенно признался я. — Если только это не леди Макбет. Вид у нее, прямо скажем, — жутковатый.

— Нет, это не леди Макбет, — возразил Уиллинг. — Не тот исторический период. Но это почти наверняка Клуэ [10].

Мне на память пришла одна из фраз, произнесенных Маргарет Торкхилл в разговоре со мной сегодня днем: «Не говорите мне, что она похожа на изысканную Марию Стюарт, которая ухитрялась ставить на колени даже своих тюремщиков!»

Я осторожно высказал свое мнение.

— Есть такое предположение, — скорчил недовольную гримасу Несс. — Но я не поверю ни на секунду, что она так выглядела. Клуэ придал такое же припухшее обрюзгшее выражение своей Катерине Медичи, выставленной в Лувре. Но ни один из современных портретов не может в точности отобразить характер Марии Стюарт. В ней есть что-то такое, чего нельзя передать живописью.

— Все это просто замечательно, — сказала Маргарет Торкхилл, — но я больше интересуюсь современной историей. Имеете ли вы хоть какое-нибудь представление о том, кто убил мистера Шарпантье и почему он это сделал?

— Дорогая, — мягко запротестовал Несс. Но ее уже нельзя было остановить.

— Я не прошу вас раскрывать государственные секреты, но я по крайней мере заслуживаю того, чтобы знать то, что всем жителям в долине уже известно!

— К сожалению, мы не располагаем никакими свежими новостями.

— В таком случае я оставляю вас за десертом и отправляюсь разузнать обо всем у старика Ангуса.

Уиллинг открыл перед ней дверь. Когда блестящая желтая юбка исчезла за дверью, то почудилось, что здесь только что погасло жаркое пламя.

Ангус, поставив на стол французское бренди, вышел, оставив нас одних. У меня не было и тени сомнения в том, что Ангус расскажет все Маргарет, все, что было ему известно. Но, к счастью, ему было известно немного.

— У нас очень узкий круг подозреваемых, — сказал Уиллинг, словно продолжая беседу с Нессом с того места, на котором она прервалась. — Мне никогда не приходилось иметь дела с преступлением, в котором фигурируют только два подозреваемых.

— Кого вы имеете в виду?

— Стоктона и Блейна. Несс задумчиво потягивал бренди.

— Только эти двое мужчин в долине контактировали с Шарпантье.

Он особо подчеркнул слово «мужчин».

— Я не видел труп, — продолжал Уиллинг. — Могла ли нанести такой удар женщина?

— Таким орудием, скажем, как тяжелый камень, — могла. При условии, что жертва была захвачена врасплох и не оказала сопротивления.

— Таким образом, у нас реально имеются четыре подозреваемых, — деловым тоном сказал Уиллинг. — Блейн, Стоктон, миссис Стоктон и ее племянница Алиса. Но что можно сказать об их мотивах?

— Мы с мистером Данбаром считали, что Блейн мог оказаться вашим немецким беглым военнопленным, который пытается выдавать себя за американского репатрианта, — начал объяснять Несс. — Шарпантье встречался с настоящим Блейном в Риме, и наш Блейн знал об этом. Если наш Блейн — это маскарад, то он мог убить Шарпантье, чтобы избежать скорого разоблачения в обмане в самозванстве. До своей гибели Шарпантье был вторым кандидатом на эту роль. Нам предстоит найти свидетелей, которые могли бы опознать живого Блейна и мертвого Шарпантье.

— Думаю, что здесь я могу оказать вам помощь, — сказал Уиллинг. — Я встречался с настоящим Блейном в Париже несколько лет назад перед войной. Завтра с утра я обязательно пойду к озеру и попытаюсь все выяснить… Как вы думаете, есть ли у кого-то из Стоктонов убедительный мотив?

— Ни одного, о котором мы можем сказать что-то положительное, — Несс бросил на меня стремительный взгляд. — У мистера Данбара есть несколько разработанных им нехитрых теорий о семье, которые могут указать на определенный мотив.

— Вряд ли можно назвать это теориями, — возразил я. — Так, просто догадки.

— Но все же я хотел бы услышать их, — настаивал Уиллинг.

Довольно неохотно изложил я свои залихватские теории. Никогда они, на мой взгляд, не звучали столь безыскусно и незамысловато. Но тем не менее Уиллинг их внимательно выслушал.

— Вряд ли у Стоктона был обычный для мужа мотив, — прокомментировал он. — Ревность к жене и ее отношения с Шарпантье. Доказательствами вам здесь служит лишь случайно оброненная Шарпантье фраза о том, что ему «жалко» миссис Стоктон, и ваша собственная уверенность в том, что Стоктон разочарован литературной посредственностью собственной супруги.

— Мистер Данбар очень серьезно относится к литературе, — с ухмылкой произнес Несс.

— Хорошо, — сказал я, — тогда попытаемся все изложить не в литературном плане. Предположим, оба они были психологами. Брак Эрика Стоктона с «Марджори Блисс» — это все равно, как если бы Фрейд[11] или Адлер [12] женились на какой-то пятиразрядной женщине-психоаналитике.

— А может, его интеллектуальное превосходство сильнее давит на нее, чем ее неполноценность на него, — задумчиво проговорил Несс.

— Только интеллектуальное превосходство нельзя умалить с помощью насмешки. Всем нам хорошо известно, что любой преступник может разбогатеть, а эмбриология — если вернуться к теории эволюции, — считает всякое притязание на превосходство, основанное на рождении, глупостью. Все мы в своем развитии проходим стадию дышащей жабрами рыбы, как индивидуумы и как вид. Но интеллектуальное превосходство нельзя уничтожить, высмеяв его, как претензии на знатное происхождение или богатство. Оно существует реально. Вот почему так ненавидят повсюду интеллектуалов. Такие республики, как у Платона, в которой правит аристократия гениев, были бы невыносимы, потому что те, кем управляют, не могли бы больше насмехаться над своими правителями. Я понимаю, куда гнет Данбар. Окажись я на месте миссис Стоктон, я, конечно, слегка ненавидел бы его. Кроме того, в романах этого человека немало грубой жестокости, какими бы блестящими мы их не считали. Он пишет так, словно ненавидит свои персонажи.

— Но разве творчество художника отражает его собственный характер? — парировал Уиллинг. — Разве актер, играющий на сцене негодяя, позволит себе надругаться над могилой матери героини в реальной жизни?

— Этот вопрос всегда меня интересовал, — сказал Несс. — Должны ли мы испытывать отвращение к прекрасным стихам Шелли[13] из-за воспоминаний о его довольно бурной личной жизни?

— Я могу простить поэту его наплевательское отношение к нашему условному кодексу половой нравственности, — откликнулся Уиллинг, — потому что в основе своей — это кодекс аморальности. Но мне гораздо труднее выносить притворство и лицемерие в жизни другого поэта. Покинуть незаконнорожденного ребенка во Франции и отправиться домой писать «Оду долгу», — ну знаете, это сверхнравственно для меня. В таком случае я предпочитаю безнравственность Шелли.

— Мы ведь не судим о мосте по нравственности создавшего его инженера, — вставил я. — Или же о готовом завтраке по искренности или лицемерию главы той корпорации, которая занимается его производством.

— Мы забываем об одном, — сказал Уиллинг. — Все, что связано со Стоктоном, — это изнанка того затруднительного положения, в которое обычно попадает простой человек, пытающийся примирить произведение искусства с его личной жизнью. Мы не судим о работе по человеку; мы судим о человеке по его работе. Да, в книгах Стоктона есть определенная интеллектуальная грубость и безжалостность. Но означает ли это, что он может быть безжалостным по отношению к своей жене? Или Джонни? Или Шарпантье?

— То, о чем пишет человек, выходит из его глубин, — заметил Несс.

— Да, но я не уверен, что творчество выходит из того «я», которое скрыто от его семьи и друзей, — возразил Уиллинг. — Способность писать относится к той области мозга, где рождаются сны. Разве Платон не предвосхитил Фрейда, заявив: «Добрые люди видят только во снах то, что плохие совершают в реальной жизни». Возможно, искусство — это лишь осколки личности художника, — преступления, которые не были совершены, соблазны, перед которыми он устоял, то, что мы называем «извозчичьим умом», а французы — «лестничным». Но все же даже самый медлительный француз начинает думать об остроумном запоздалом ответе, выходя на лестницу, а мы ожидаем, покуда извозчик не доставит нас для этого домой… И если моя теория верна, то писатель Эрик Стоктон должен быть значительно добрее и предупредительнее в реальной жизни. Он может излить весь яд и всю свою злобу на анемичных безумных людей, живущих только у него в мозгу, не причиняя им особого вреда…