Эллери Квин - Дом на полпути
— Правда? Это вы о чем?
Она опустилась поглубже на свое сиденье поближе к нему, косясь на разворачивающуюся ленту дороги и, казалось, не видя ее.
— Да так. Давайте без сантиментов. Куда мы едем?
— Ах, да какое дело! Широкое шоссе, милый спутник противоположного пола, никаких пробок, солнце, нещадно палящее. Я счастлив. — Эллери помахал сигаретой.
— Вам хорошо.
— А вам нет? — покосился он на нее.
— Конечно. Безумно. — Она закрыла глаза. Эллери стал смотреть на дорогу. Через некоторое время она открыла глаза и игривым тоном сообщила: — Представляете? Утром я нашла седой волос.
— Проклятье! Так рано? Вот видите, сенатор Фруэ оказался прав. Вы его вырвали?
— Идиот. Разумеется.
— Как будто скорбь можно утолить лысиной, — продекламировал он.
— Это еще что такое? Звучит загадочно.
— Не то слово. Это «Tusculanarum Disputationum». Если бы вы больше времени потратили на познание, а не на «окончание» школы, вы бы знали, что этот перл изрек сенатор Цицерон. Глупо, говорит он, рвать волосы в скорби.
— О! — Она снова прикрыла глаза. — Вы думаете, что я несчастна?
— Милое мое дитя, кто я, чтобы судить? Но если хотите знать мое мнение, то вы скоро дойдете.
Андреа резко выпрямилась, всем своим видом выказывая негодование.
— Как вам это нравится! Это я с вами только и вижусь последние несколько недель!
Эллери обогнул трещину на бетонке.
— Если я внес свой вклад в ваше несчастье, то меня следует колесовать и четвертовать. Мне кажется, я даже знаю несколько достойных личностей, которые могли бы быть подручными. И все же, хотя, быть может, я не из самых веселых бодрячков, мне трудно поверить, что ваше состояние вызвано моим присутствием.
— Ах, трудно поверить! — парировала Андреа. — Слышали бы вы, что сказала мама по поводу того вечера, когда я вернулась домой, а она получила полный отчет сенатора.
— А, ваша мама, — вздохнул Эллери. — Нет, я не льщу себя надеждой, что достойная вдова одобряет сынишку инспектора Квина. И в чем же она подозревает меня? В посягательстве на вашу добродетель, банковский счет или что еще?
— Не будьте таким циником. Это все наши экскурсии.
— А не моя причастность к трагедии «Дома на полпути» Эллы Эмити?
— Ради бога, — рассердилась Андреа. — Давайте забудем об этом, ладно? Нет, после того как вы сводили меня на «Ожидание Лефти», и в этот квартал на Генри-стрит, и потом еще в многоквартирный муниципальный дом бедняков, мама буквально взорвалась. Она считает, что вы отравляете мое сознание.
— Не такое уж безосновательное предположение. И как, вирус действует?
— Не могу сказать, чтобы это совсем прошло впустую. Я даже не подозревала, какая нищета... — Андреа поежилась и сняла шляпу. Волосы, сверкая на солнце, рассыпались на ветру. — Она считает вас самой ужасной личностью на свете. Хотя мне до того, что она считает, дела мало. Я имею в виду, насчет вас.
— Андреа! Это так неожиданно. Когда это произошло?
— Мама ужасно похожа на этих жутких летающих людей у Фолкнера в той книге, которую вы мне давали, как ее, ну, помните, «Пилон», кажется? Как это сказал о них репортер — если выдавить их, из них польется машинное масло, а не кровь.
— Боюсь, не вижу связи. Какая жидкость потечет из вашей матушки?
— Старое вино — вино из лучших подвалов, сами понимаете — старое вино, которое необъяснимо и трагично превратилось в уксус. Бедная мама! Она несется по жизни сломя голову и даже не знает, что с ней происходит.
Эллери усмехнулся:
— Яркое и суровое описание. Однако дочернего почтения здесь мало.
— Мама — это мама и есть. Вам не понять.
— А я думаю, понять. Можете не поверить, но и у меня была мать.
Андреа надолго погрузилась в молчание.
— Дедушка, — проговорила она наконец, словно сквозь сон. — Надо подумать. Ну да, конечно. Все, что удалось бы выжать из его несчастной сокрушенной плоти, — это лейкоциты. Даже следа красного в нем не осталось.
Эллери снова усмехнулся:
— Вот здорово! А как насчет Дакки?
— Что насчет Дакки?
— Вам его лучше знать.
— С ним все проще простого, — пояснила Андреа, посасывая указательный палец. — Дакки, Дакки, портвейн. Нет, опять вино. Да! Дух камфоры. Не правда ли, звучит ужасно?
— Тошнотворно. Но почему камфора?
— О, Дакки такой правильный. Боюсь, вы не совсем улавливаете, что я имею в виду. У меня в сознании — уж какое оно ни есть — запах камфоры всегда ассоциируется с будуарами YMCA[2] и вечным холодом. Не спрашивайте почему. Это из детских воспоминаний.
— Андреа, у вас воистину в голове каша. Только алкоголь может увязать этого дутого плутократа с YMCA.
— Не вяжитесь. Вы же прекрасно знаете, что я не пью. Оттого-то мама и в шоке. Я старомодная девушка, ударившаяся в загул. А теперь еще Толстой.
— Кто-кто?
— Сенатор. Я как-то видела портрет Толстого. Он мне напомнил его. Эта непристойная борода! Он носится с ней с большей страстью, чем женщина со своим перманентом. А что у него в венах, вы и сами знаете.
— Томатный сок?
— Нет! Чистый формалин. Если он и испытывал когда-либо какие-либо чувства, то они у него уже сорок лет как заформалинены. Тут, — со вздохом произнесла она, — и сказке конец. О чем будем теперь говорить?
— Сейчас подумаем, — откликнулся Эллери. — А как насчет нашего друга Джоунса?
Некоторое время Андреа молчала.
— Я бы не хотела... Я не видела Берка уже недели две.
— Боже правый! Если я послужил причиной расторжения союза века...
— Нет, я серьезно. Берк и я... — Андреа замолчала, откинула голову на верх спинки сиденья и стала смотреть на дорогу.
— Вы это серьезно?
— Куда уж серьезнее. Раньше я смотрела на это как на нечто само собой разумеющееся. О каком еще мужчине может мечтать девушка? Большой, — а я всегда имела слабость к большим мужчинам, — не слишком красивый, сложение — как Макс Баер, отличные манеры.
— Лично на меня впечатления принца крови он не произвел, — сухо высказался Эллери.
— Он сейчас не совсем спокоен. Хорошая семья, денег куры не клюют.
— И напрочь лишен серого вещества.
— Вечно вам надо сказать какую-нибудь гадость. Хотя, боюсь, это правда. Теперь я вижу, что все это были представления глупой девчонки. Думаю, это простительно, как вы полагаете?
— Думаю, да.
— Видите ли, — она улыбнулась невеселой улыбкой, — я и сама не намного от него ушла. Раньше.
Эллери некоторое время молча вел машину. Андреа снова опустила веки. «Дюзенберг» пожирал милю за милей и разматывал их позади непрерывной снотворной лентой. Эллери пошевелился:
— Вы забылись.
— Что?
— Если кто-нибудь, скажем Билл Энджел, надавит на вас, если продолжить эту тошнотворную метафору...
— О! — Она помолчала и вдруг рассмеялась. — Здесь я могу судить о себе по достоинству. Никому еще это не удавалось. Молоко человеческой доброты.
— Немного свернувшееся? — вкрадчиво протянул Эллери.
Она быстро выпрямилась.
— Что это все значит, Эллери Квин?
— А вы не знаете?
— И потом, при чем тут Билл Энджел?
Эллери пожал плечами:
— Прошу прощения. Я думал, мы играем по установленным правилам честности, но, вижу, ошибался.
Он не отводил глаз от дороги, а она — от его спокойного неподвижного профиля. Но через некоторое время губы Андреа дрогнули, она отвела взгляд.
— Отличный денек, не правда ли? — наконец вымолвил Эллери.
— Да, — глухим голосом ответила она.
— Небо голубое. Поля зеленые. Дорога белая. Коровы коричневые и красные — когда вы их видите. — Он помолчал. — Когда вы их видите.
— Я не...
— Я сказал: когда вы их видите. Не всем дарована такая возможность, знаете ли.
Она оставалась совершенно спокойной, и он подумал, что она не расслышала; он бросил на нее быстрый взгляд. Ее щеки были белее дороги. Пряди белокурых волос трепались на ветру и, казалось, уносились с ветром. Пальцы теребили шляпу на коленях.
— Куда? — грудным голосом спросила она. — Куда вы меня везете?
— А вам куда бы хотелось?
Глаза ее вспыхнули. Андреа приподнялась на сиденье; ветер с силой ударил ее, и она схватилась за верх ветрового стекла, чтобы удержаться.
— Остановите машину! Остановите машину, я вам говорю!
«Дюзенберг» послушно съехал на обочину и остановился.
— Остановились, — спокойно констатировал Эллери. — Теперь что?
— Поворачивайте! — крикнула она. — Куда мы едем? Куда вы везете меня?
— Посетить кое-кого, — все так же спокойно объяснил Эллери, — лишенного такого зрительного многообразия. Боюсь, эта несчастная может созерцать только кусочек неба с вашу ладонь. Мне подумалось, что было бы неплохо, если бы кто-то сегодня... встал на ее место... стал ее глазами... хоть на миг.
