Реймонд Постгейт - Вердикт двенадцати
— Какое имя у вашего храма? — спросил Брайн.
— Церковь Святого Михаила и Всех Архангелов.
Брайн нахмурился: слишком затейливо.
— И как вы в нем служите?
— Прошу прощения?
— Я хочу сказать — по какому канону отправляются службы: высокой церкви, низкой церкви или еще какой?
— Мне трудно… ну, вероятно, ее можно назвать скорее высокой.
Брайн нахмурился. Се волк в овечьей шкуре. А еще именует себя священником. Поставщик растленной религии — хуже атеиста. Следует докопаться до истины.
— Почему миссис ван Бир перестала ходить в вашу церковь?
Викарий, которому не понравились ни выражение мистера Брайна, ни его тон, попытался его осадить:
— Этого я знать не могу. И вообще не понимаю, о чем вы.
— Будьте добры мне ответить, — настаивал Брайн.
Судье надоели бессмысленные, с его точки зрения, вопросы.
— Полагаю, — вмешался он, — этот вопрос уже получил должное освещение…
Бледное воспоминание о тех приступах бешенства, которые некогда приводили в трепет домашних, мелькнуло в сознании Брайна. Неужто какой-то слепец-греховодник помешает ему довести до конца возложенную на него миссию? Он повернулся к судье и, понизив голос, сказал:
— Я требую, чтобы мне дали спросить. Мой долг повелевает мне выяснить и убедиться, какой дух царил в этом доме. Мне предстоит наравне с другими решить, отправить ли эту несчастную женщину до срока к ее Создателю, так неужто вы думаете, что какому-то жалкому смертному дано отвратить меня от исполнения долга?
Суд затаил дыхание. Судью Стрингфеллоу еще ни разу в жизни не называли в лицо жалким смертным. Молчание длилось несколько секунд, но наконец судья выдавил:
— Вы можете, если угодно, задавать вопросы касательно, как вы выразились, духа, царившего в доме. Но вы не имеете права повторять вопросы, на которые свидетель, как он уже заявил, не способен ответить.
— Хорошо, — произнес Брайн, помолчал и спросил викария: — После того, как миссис ван Бир перестала ходить в вашу церковь, нашла ли она замену службы, вознося молитвы в доме своем?
— Да, — ответил викарий, все еще пытавшийся искупить имевшее место пренебрежение своими прямыми обязанностями. — Разумеется. Не сомневаюсь, что возносила.
И только поздно вечером он задался вопросом, имелись ли у него основания так решительно утверждать, и вынужден был признать, что оснований, пожалуй, и не было.
Брайн откинулся на спинку скамьи и задумался над тем, что услышал. Не узрел ли он наконец проблеска истины? Неужели эта женщина — из тех, кто тянется к свету невечернему? Если она регулярно посещала храм Божий, то не папистская ли гнусная служба ее от этого мало-помалу отвратила? И она замкнулась в четырех стенах, предалась чтению Библии и идущим от сердца молитвам? Если все это правда, то ей отнюдь не в позор оказаться на скамье подсудимых. Ибо ей, как и всякому избранному, от Бога положено испытать поношения в мире сем. Не в этом ли разгадка? Все улики и показания, с которыми он ознакомился и в которые честно, хотя и безуспешно пытался вникнуть, тут же выветрились у него из памяти, и больше он о них ни разу не вспомнил: его мысли полностью занял один этот вопрос.
Главный защитник выступил с заключительным словом, следом за ним — королевский обвинитель. Судья в напутственном слове подвел итоги — довольно пространно, однако ясно и четко. Брайн не слышал ни того, ни другого, ни третьего: терпеливо, но с твердым упованием он ждал ответа на свой единственный вопрос. Уже прозвучала формула: «Ступайте и обдумайте свой вердикт», — а он все сидел в забытьи и встрепенулся лишь после того, как сосед по скамье дал ему крепкого тычка в бок.
VII
Мистер Поупсгров по праву старшины повел за собой коллег узким коридором в комнату для присяжных. За ним следовали дамы, миссис Моррис и мисс Аткинс; мужчины шли сбившись в кучку. Мистер Поупсгров выглядел озабоченным. Сейчас он думал не о напутственном слове, а о том, как вести себя в ближайшие минуты. Он старшина, его долг — руководить присяжными и обеспечить торжество справедливости. Если верить его опыту повидавшего свет человека, именно эти первые минуты, вероятно, и станут решающими. Обсуждение может принять оборот, который либо приведет человека на виселицу, либо поведет к оправданию. Мистер Поупсгров тревожно поджал губы. Как ему поступить? Быстро решить про себя «да» или «нет» и постараться подвести жюри к такому же решению? Нет, не годится. Ведущий принцип британского правосудия — чтобы каждый присяжный выслушал обе стороны и тщательно взвесил улики. Он нарушит свой долг, если придет к заключению до того, как все улики и показания будут разобраны и пристально рассмотрены всем составом присяжных. Он так и не нашел ответа, когда вступил в отведенную для присяжных комнату и занял место во главе стола.
За него на этот вопрос ответил присяжный, от которого он не ждал ничего хорошего. Вытянутая серая физиономия Эдварда Брайна на минуту утратила свой глубокомысленный вид, и он заговорил, опередив остальных. В его голосе было меньше резкости, чем тогда в суде, и больше уверенности.
— Ныне нам предстоит решить, отпустить или нет бессмертную душу в вечность, — произнес он. — Горячо предлагаю всем вам, до того как кто-нибудь что-нибудь скажет или примет решение, каждому про себя помолиться о наставлении на правильный путь.
Поупсгров тут же одобрил предложение:
— По-моему, мистер… э-э?.. спасибо, мистер Брайн дал нам в высшей степени дельный совет. Возможно, не все тут пожелают молиться, но, убежден, никому не повредит взвесить про себя услышанное в суде. Поэтому, с вашего позволения, я бы попросил всех помолчать ровно пять минут и глубоко подумать, какое решение нам надлежит вынести. После этого пусть каждый выскажет свое мнение.
Его слова вызвали единодушный ропот согласия, и комната погрузилась в молчание, нарушаемое лишь тиканьем больших похожих на кухонные часов, что висели над дверью. Брайн воззрился было на Поупсгрова, намереваясь ему возразить: ему хотелось, чтобы это время было по общему согласию отдано исключительно молитве. С другой стороны, однако, его предложение в принципе приняли. Он закрыл лицо ладонями и начал беззвучно молиться, изгнав по возможности из мыслей все постороннее и весь обратившись во внимание. Теперь он не сомневался: наставление и знание не заставят себя ждать. Все тело слегка покалывало, он был исполнен предвкушением духовного озарения. Знакомые ему признаки означали, что свет непременно на него изольется. Жаль, что на это отпущено всего пять минут: порой свет разгорается долго. Впрочем, ему ничего не стоило почти полностью отключиться от своего окружения. На это ушло несколько секунд; теперь он, закрыв лицо руками, пребывал в полнейшем одиночестве, во тьме — и ждал.
Остальные присяжные за этот короткий промежуток не сумели прийти к чему-либо определенному. Поупсгров главным образом раздумывал о собственных обязанностях, каковые требовали от него ясно объяснить присяжным, что можно считать уликами, а что нет, и не допускать с их стороны никакой предубежденности. Генри Уилсон, издатель местной газеты, пытался помочь самому себе, представив, как бы он осветил этот процесс, будь он репортером. Ему пришли на ум несколько удачных заголовков, но от этого, как он в конечном итоге понял, не было никакой пользы. Он мог отличить важное от несущественного. Он мысленно видел макет газеты, даже небольшие колонки, набранные черным убористым кеглем. Но графа «Срочно в номер» с заголовком «Вердикт присяжных» как была, так и осталась пробелом. Все присяжные так или иначе старались собраться с мыслями, за исключением Эдварда Джорджа, секретаря тред-юниона. Позвонив в секретариат во время перерыва на ленч, он выяснил, что самые худшие его опасения с лихвой подтвердились. На «Троллоп и Колл» объявили стачку, председатель сам поехал к рабочим и выступал с горячей речью. Из Национальной Федерации профсоюзов квалифицированных рабочих-строителей ему три раза звонили и просили передать, что эта стачка является прямым нарушением недавнего соглашения с предпринимателями, которого удалось достигнуть с немалым трудом. Председатель об этом узнал, позвонил мистеру Ричарду Коппоку, секретарю федерации, и послал его к чертовой матери. И вот, пока мистер Джордж торчит в комнате присяжных, его тред-юнион запросто может ввязаться в драку не только с большой лондонской фирмой, но и со смежными профсоюзами. Он честно старался следить за ходом процесса, но слишком переживал из-за собственных забот, ничего не соображал и теперь вынужден был признать, что не понимает существа дела. Что решит большинство, то он и поддержит: так хотя бы поскорее закончится, и он освободится.
Доктор Холмс пребывал в состоянии малоприятной неопределенности. Во всем деле всплыли лишь два текста — единственное, о чем, как он знал, он может вынести квалифицированное суждение. Один текст — вырезка из «Наставника Восточного Эссекса», другой — «Средний Ваштар», рассказ Саки, а выводы, что из каждого следуют, совершенно противоположны. Как тут решить, какой текст подлинный? И уж вовсе некстати ему вдруг вспомнился любимый отрывок из А. Э. Хаусмена[43], из его предисловия к изданию «Астрономики» Манилия:
