Сирил Хейр - Простым ударом шила
— В чем дело, мисс Браун? — довольно резко спросил он.
— Я хотела… хотела узнать, не сообщил ли инспектор чего-нибудь нового относительно мисс Дэнвил, — запинаясь спросила она.
— Нет, — ответил Петтигрю. — То есть я хотел сказать, что он приходил поговорить не о ней, а о деле Бленкинсопа, — неловко добавил он.
Мисс Браун, которая, как он заметил, в последнее время выглядела очень бледной, побелела еще больше.
— Понятно, — пробормотала она.
— Кстати, — продолжил Петтигрю, — на следующей неделе я уезжаю в Истбери на выездную сессию суда. Меня не будет два дня или три, если удастся потянуть время. У вас ведь остался кусочек от отпуска. Не хотите ли его использовать?
Мисс Браун покачала головой:
— Благодарю вас, мистер Петтигрю, не думаю. Мне хотелось бы присоединить оставшиеся дни к рождественским каникулам.
— Вот как?
— Да. А после них… — Она запнулась, а потом быстро проговорила: — Я не знаю еще, каковы будут мои дальнейшие планы, но думаю, что из управления я уйду.
Вот как! Еще неделю назад она сказала бы: «Я собираюсь на Рождество выйти замуж за мистера Филипса». Что ж, если она предпочитает молчать о своих делах, раздраженно подумал Петтигрю, то имеет на это полное право. В конце концов, он никогда не ждал от нее откровенности. Тем не менее следовало ожидать…
Чего следовало ожидать, он так и не додумал и сухо сказал:
— Понимаю. Мне будет недоставать вас, мисс Браун.
Мисс Браун открыла было рот, чтобы ответить, но, судя по всему, передумала, потому что, постояв в нерешительности еще секунду, резко развернулась и быстро вышла из кабинета.
Тема рождественских каникул и того, что за ними должно последовать, больше между ними не возникала.
Традиционное застолье адвокатской гильдии в «Синем кабане» могло бы показаться стороннему наблюдателю сборищем обыкновенных мужчин, большей частью пожилых, которые сошлись в обычном зале второсортного провинциального отеля и болтают о чем-то малоинтересном. Петтигрю же, в его тогдашнем настроении, оно представлялось просто раем. Откинувшись на спинку стула, он блаженствовал, слушая не умолкавшие вокруг сплетни о превратностях жизни судебного округа. Даже разговоры коллег, которых он склонен был считать занудами, звучали сейчас для него как перемежающийся поток изысканного остроумия.
«Это ты завтра выступаешь против меня по делу об аборте, Джонни?» — «Я, я, друг! Полагаю, ты собираешься признать себя виновным». — «Признать себя виновным?! Я думал, это ты собираешься заявить об отсутствии улик. Мой клиент — фактически пострадавшая сторона, это достопочтенный…»
«Да он просто необузданный дикарь! — донеслось с другой стороны. — Когда кто-то осмелился высказать мнение, что его приговор чуточку суров, он посмотрел на него и сказал: обвинительный акт был неправильно составлен, а то я бы приговорил его к порке кнутом!»
Петтигрю улыбнулся. Эту байку он сам придумал двадцать лет назад, и было приятно, что она все еще пересказывается в не слишком искаженном виде. Кто-то положил руку ему на плечо. Подняв голову, он увидел секретаря суда, сияющего от счастья, что заблудшая овца вернулась в стадо.
— Рад видеть вас, Петтигрю. Это вы завтра выступаете в защиту двоеженца?
— Увы! Я не выступаю ни на стороне защиты, ни на стороне обвинения. На самом деле я приехал сюда под надуманным предлогом. В данный момент я нахожусь в самом низу шкалы человеческих существ.
Кустистые брови секретаря сошлись домиком над переносицей.
— Неужели вы вызваны в качестве присяжного? — недоверчиво спросил он.
— О нет. Я совсем забыл о присяжных. Впрочем, они измеряются шкалой животного мира, если судить по тому, как с ними обращаются. А я свидетель — безобидное, действующее не по своей воле существо. Да и то не знаю, дадут ли мне «действовать не по своей воле», могут и не вызвать. Тем не менее в любом случае я завтра без зазрения совести обсужу с вами вопрос о достойном возмещении моих расходов.
— Я постараюсь отклонить ваши притязания, — с напускной суровостью ответил секретарь суда. — А пока — что вы пьете?
После ужина Петтигрю обнаружил, что каникулы все же требуют расплаты. Флэк, человек исключительно методичный, решил провести совещание с Моллетом, и Петтигрю был обязан как минимум присутствовать на нем. Мероприятие, разумеется, оказалось скучнейшим. Пришлось слушать, как Флэк подробно излагает многочисленные нормы ведения процесса и соответствующие инструкции, которые Петтигрю знал наизусть, а Моллет, почти не заглядывая в кучу бумаг, которые принес с собой, компетентно высказывается по сути дела. Но в разгар совещания случилось незначительное происшествие, возымевшее важные последствия.
Моллета позвали к телефону, и в его отсутствие Флэк задал касающийся некой подробности вопрос, на который Петтигрю не смог ответить. В попытке найти подсказку, он стал просматривать бумаги инспектора, безуспешно стараясь отыскать нужное место в нужной папке. Открыв одну из них наугад, он удивился, увидев собственное имя, написанное в начале страницы аккуратными прописными буквами.
«ПЕТТИГРЮ, Фрэнсис, — прочел он, — барристер; холост; приводов и судимостей не имеет». Какого черта? Он вернулся в начало папки и прочел название: «Дело Дэнвил. Список сотрудников».
— Вот те на! — пробормотал он себе под нос. — Весьма неожиданно!
— Что вы сказали, дорогой друг? — спросил Флэк. — Вы нашли письмо от пятого апреля? Уверен, что у меня неверная копия.
— Простите, — ответил Петтигрю. — Не могу найти. Придется подождать возвращения инспектора.
Он не мог удержаться, чтобы не прочесть дальше: «Родился в 1888 году, принят в гильдию барристеров в 1912-м. Юрисконсульт Контрольного управления мелкой продукции с 1 октября. Отношения с жертвой: судя по всему, дружеские. Отношения с другими подозреваемыми: в основном негативные, однако очевидно расположение к мисс БРАУН, Элеанор (q.v.[17]). Под сомнением — ревность к ФИЛИПСУ, Томасу (q.v.)».
Ну это уж слишком! Петтигрю не смог читать дальше — не ручался за себя, — хотя справка о нем, написанная плотным почерком, занимала всю страницу. Он с отвращением перевернул ее, чтобы не видеть оскорбительной записи, и его взгляд упал на строки следующей страницы:
«ФИЛИПС, Томас: секретарь поверенного; вдовец; приводов и судимостей не имеет. Родился в 1890 году; женился в 1916-м на Саре Эмили Ричардс, умершей в 1934-м. С 1919 по 1939 год работал в „Мэйхью и Тиллотсонз“. С декабря 1939-го временно — референт, Контрольное управление мелкой продукции».
Петтигрю дочитал до этого места, когда бесшумное появление в дверях Моллета заставило его поспешно и с весьма виноватым видом закрыть папку и сунуть ее в самый низ. После этого совещание закончилось довольно быстро. Моллет, остановившийся в другом отеле, сразу же ушел. Если он и заметил интерес Петтигрю к папке с делом Дэнвил, то не сделал по этому поводу никакого замечания.
В этот вечер Петтигрю уснул далеко не сразу. Он пребывал в дурном расположении духа, явно сердясь на себя из-за того, что не смог преодолеть искушение прочесть то, что явно не предназначалось для его глаз, и вдвойне сердясь на Моллета за то, что считал одновременно образчиком беспардонной наглости и самым нетипичным проявлением глупости. Но, начав успокаиваться, он осознал, что в прочитанном тексте его удивило что-то еще. Больше всего раздражало то, что он никак не мог вспомнить, что именно. Он метался и ворочался в постели, казалось, целую вечность: этот ничтожный на первый взгляд вопрос изводил его, не давая успокоиться. А когда он наконец вспомнил то, что пытался вспомнить, факт оказался в высшей степени банальным; полученный результат явно не стоил таких мучений. Испытав еще большее недовольство, однако окончательно успокоившись, он заснул.
На следующий день Петтигрю появился в суде рано, чтобы присутствовать на знакомой церемонии открытия выездной сессии суда. Но без мантии в крохотном, как коробок, зале, где в прошлом столько раз присутствовал в ином качестве, он чувствовал себя словно раздетым, поэтому не присоединился к практикующим коллегам, сидевшим в первых рядах, а предпочел примоститься в заднем ряду, предназначенном для публики.
Пока читали указ о назначении судьи, он поймал себя на том, что думает не о представлении, разыгрывающемся перед его глазами, и не о деле, которое привело его в Истбери, а о том, что пережил накануне вечером. И чем больше он об этом думал — а заставить себя не думать об этом он не мог, — тем больше раздражался. Как человек, стремившийся всегда быть честным с самим собой, он попытался проанализировать свои чувства и вскоре пришел к выводу, что фраза, которая в иных обстоятельствах его только бы позабавила, задела его по-настоящему из-за того, что исходила от Моллета — человека, чьи суждения и проницательность заслуживали всяческого уважения. «Тогда не вызвано ли мое недовольство, — думал Петтигрю, наблюдая за тем, как судья аккуратно балансирует, чтобы треугольная судейская шляпа не слетела с алонжевого парика, — не вызвано ли на самом деле мое недовольство тем, что в справке Моллета есть доля истины? Потому что если это так, то…»
