Агата Кристи - Занавес. Последнее дело Пуаро
Вы жаловались, cher ami, что я «нечестно» изложил вам дело. Я утаил от вас информацию, которой располагал. То есть я отказывался сообщить вам, кто такой X. Совершенно верно. Мне пришлось так поступить – хотя и не по той причине, которую я указал. Вскоре вы поймете, почему я это сделал.
А теперь рассмотрим дело X. Я показал вам резюме разных случаев. И указал на то, что в каждом отдельном случае человек, которого обвиняли или подозревали, действительно совершил данное преступление, и тут нет альтернативного решения. Затем я перешел ко второму важному факту – что в каждом случае X либо являлся одним из действующих лиц данных событий, либо был тесно связан с ними. И тут вы пришли к заключению, которое, как ни парадоксально, было и верным, и ложным. Вы сказали, что X совершил все эти преступления.
Но, мой друг, обстоятельства были таковы, что в каждом (или почти в каждом) случае только обвиняемый мог совершить это преступление. С другой стороны, если это так, при чем тут X? За исключением лиц, связанных с полицией или детективным агентством, ни один мужчина и ни одна женщина не могут фигурировать в пяти делах об убийстве. Понимаете, так не бывает! Никогда не бывает, чтобы кто-то конфиденциально сообщил: «Вы знаете, а ведь я фактически знал пять убийц!» Нет, нет, mon ami, это просто невозможно. Итак, мы имеем тут любопытный случай. Перед нами случай катализа – реакции между двумя веществами, которая происходит только в присутствии третьего вещества, не принимающего участия в реакции и остающегося без изменений. В этом вся суть дела. Это означает, что, когда присутствовал X, имели место преступления, но X не принимал активного участия в этих преступлениях.
Небывалое, ненормальное положение! И я понял, что наконец-то, в конце своей карьеры, я столкнулся с совершенным преступником, который изобрел такой метод, что его никогда не смогли бы обвинить в преступлении.
Это было поразительно. Но не ново. Существовали параллели. И здесь мы вспомним первый «ключ», который я вам оставил. Пьеса «Отелло». Потому что в ней мы видим подлинного X, великолепно изображенного. Яго – совершенный убийца. Смерть Дездемоны, Кассио – да и самого Отелло – это преступления Яго, которые он спланировал и осуществил. А сам он остается за пределами круга, вне подозрения – или мог бы остаться. Потому что, мой друг, ваш великий Шекспир столкнулся с дилеммой, которую поставило перед ним его собственное искусство. Чтобы разоблачить Яго, ему пришлось прибегнуть к самому неуклюжему способу – я имею в виду историю с платком. Это никак не вяжется с методами Яго, и он бы никогда не совершил подобный промах.
Да, тут можно говорить о совершенном способе убийства. Ни слова прямого внушения. Он всегда удерживает других от насилия, в ужасе опровергая подозрения, которые никому бы и не пришли в голову, не упомяни о них сам Яго!
И тот же метод мы видим в блестящем третьем акте «Джона Фергюсона», где «слабоумный» Клюти Джон побуждает других убить человека, которого сам ненавидит. Это прекрасный пример психологического внушения.
А теперь, Гастингс, вы должны осознать следующее. Каждый человек – потенциальный убийца. У каждого время от времени возникает желание убить – но не намерение убить. Как часто вы чувствовали сами или слышали, как говорят другие: «Она так разъярила меня, что я бы мог ее убить!» Или: «Я бы мог убить В. за то, что он сказал!» Или: «Я так рассердился, что мог бы его убить!» И все это говорится в буквальном смысле. В такие минуты разум совершенно ясен. Человеку хотелось бы убить такого-то и такого-то. Но он этого не делает. Его воля совладает с желанием. У маленьких детей этот тормоз еще не отрегулирован. Я знал ребенка, рассердившегося на своего котенка и сказавшего: «Сиди тихо, или я стукну тебя по голове и убью». И он действительно это сделал, а минуту спустя пришел в ужас и отчаяние, поняв, что котенку не вернуть жизнь. Потому что на самом деле ребенок нежно любил этого котенка. Итак, все мы – потенциальные убийцы. А искусство X заключалось не в том, чтобы внушить желание убить, а в том, чтобы сломать нормальный тормоз. Это было искусство, усовершенствованное длительной практикой. X знал точное слово, точную фразу, даже интонацию, с помощью которых воздействовал на слабое место! Это делалось так, что жертва ничего не подозревала. Это не был гипноз – гипноз бы ничего не дал. Это было что-то более коварное, более смертоносное. Таким образом, душевные силы человека направлялись на то, чтобы расширить брешь, а не закрыть ее. Это взывало к лучшему в человеке, пробуждая в нем худшее.
Вам бы следовало знать, Гастингс, – ведь это произошло с вами…
Итак, теперь вы, наверно, начинаете понимать, что означали на самом деле мои замечания, которые вас раздражали и смущали. Когда я говорил о преступлении, которое должно совершиться, я не всегда имел в виду одно и то же преступление. Я сказал вам, что нахожусь в Стайлз с определенной целью – потому что здесь должно совершиться преступление. Вы были удивлены моей уверенностью в этом. Но я мог быть абсолютно уверен, потому что преступление должен был совершить я сам…
Да, мой друг, это странно – и смешно – и ужасно! Я, который не одобряет убийство, я, который ценит человеческую жизнь, закончил свою карьеру тем, что совершил убийство. Возможно, именно оттого, что я был слишком самодовольным, слишком уверенным в своей высокой нравственности, передо мной встала эта ужасная дилемма. Потому что, видите ли, Гастингс, тут имеется две стороны. Дело моей жизни – предотвращать убийство; но, с другой стороны, убийство – единственный способ, имевшийся в моем распоряжении! Не заблуждайтесь, X недосягаем для закона. Он в безопасности. Даже используя всю свою изобретательность, я не смог бы придумать, как победить его другим способом. И тем не менее, мой друг, мне не хотелось это делать. Я понимал, что нужно сделать, но не мог себя заставить. Я был как Гамлет – вечно оттягивал этот страшный день… И тут случилось первое покушение – покушение на миссис Латтрелл.
Мне было любопытно посмотреть, Гастингс, сработает ли ваше знаменитое чутье на очевидное. Оно сработало. Вашей самой первой реакцией было легкое подозрение на Нортона. И вы были совершенны правы. У вас не было оснований для этого подозрения, кроме абсолютно разумного, пусть и несколько вялого предположения, что он незначителен. Тут, полагаю, вы подошли очень близко к истине.
Я довольно тщательно ознакомился с историей жизни Нортона. Он был единственным сыном властной и деспотичной женщины. По-видимому, он не способен был самоутверждаться или навязывать свою волю другим. Он всегда немного прихрамывал и не мог принимать участия в школьных играх.
Одна из самых важных вещей, которую вы мне поведали, – это замечание о том, что над ним смеялись в школе, потому что его чуть не стошнило при виде мертвого кролика. Я думаю, именно этот случай произвел на Нортона неизгладимое впечатление. Он не выносил крови и насилия, и вследствие этого страдал его престиж. Он подсознательно ожидал возможности реабилитироваться, сделавшись смелым и безжалостным.
Вероятно, еще совсем юным он обнаружил, что способен влиять на людей. Он был хорошим слушателем, обладал спокойным нравом, вызывал к себе симпатию. Он нравился людям, и в то же время его не очень-то замечали. Нортона это обижало, но затем он стал этим пользоваться. Он открыл для себя, как до смешного просто можно, употребляя верные слова и стимулы, влиять на людей. Единственное, что требуется, – это понимать их, проникать в их мысли, в их тайные реакции и желания.
Вы понимаете, Гастингс, что подобное открытие могло подпитывать ощущение власти? Вот он, Стивен Нортон, которого все любят и слегка презирают, и он заставит людей делать то, что им не хочется, – или (заметьте!) то, что, как им кажется, они не хотят делать.
Я могу представить себе, как он все больше увлекался этим своим хобби… И мало-помалу у него развился нездоровый вкус к насилию, так сказать, из вторых рук. Насилие, на которое он сам был не способен в силу физических причин – за что его высмеивали.
Да, постепенно это хобби становится страстью, необходимостью! Это было наркотиком, Гастингс, наркотиком, которого он теперь так же жаждал, как жаждут опиума или кокаина.
Нортон, мягкосердечный и любящий, был тайным садистом. Наркотиком для него была боль, душевная пытка. В последние годы в мире возникла эта эпидемия. L’appetit vient en mangeant[38].
Этот наркотик питал две жажды – жажду садиста и жажду властолюбца. Он, Нортон, обладал ключами жизни и смерти.
Как любому наркоману, ему требовался запас наркотика. Он находил жертву за жертвой. Не сомневаюсь, что были еще случаи – кроме тех пяти, которые я проследил. В каждом из них он сыграл аналогичную роль. Он знал Этерингтона, он провел лето в деревне, где жил Риггз, и выпивал с Риггзом в местном пабе. В круизе он познакомился с Фредой Клей и сыграл на неотчетливой мысли, что, если ее старая тетушка умрет, это будет благо – избавление для старушки и материально обеспеченная и полная удовольствий жизнь для нее самой. Он был другом Личфилдов. Беседуя с ним, Маргарет Личфилд увидела себя в новом свете – героиней, избавляющей своих сестер от пожизненного заключения. Но я не верю, Гастингс, что кто-нибудь из этих людей совершил бы то, что они совершили, если бы не влияние Нортона.
