Морис Леблан - Арсен Люпен против Херлока Шолмса
Что делать? Положение было отчаянным. Несмотря на все хладнокровие бывалых полицейских волков, обоих охватило такое волнение, что, казалось, было слышно, как бьются их сердца.
Краем глаза Ганимар вопросительно взглянул на Шолмса и в тот же миг с силой стукнул в дверь кулаком.
Тут же послышались шаги, за дверью теперь уже не скрывались.
Ганимар затряс дверь. Шолмс, выставив плечо, одним мощным броском вышиб створку, и оба кинулись на штурм.
Но внезапно замерли на месте. Из соседней комнаты раздался выстрел. За ним — второй, а потом стук падающего тела.
Войдя, они увидели человека, лежавшего лицом к мраморному камину. Последняя конвульсия — и револьвер выпал из его руки.
Ганимар наклонился и поднял голову умершего. Из двух больших ран на виске и на щеке фонтаном била кровь, заливая лицо.
— Его невозможно узнать, — прошептал он.
— Вот черт! — выругался Шолмс. — Это не он.
— Откуда вы знаете? Ведь вы даже его не осмотрели.
— Вы что, думаете, Арсен Люпен может покончить жизнь самоубийством? — ухмыльнулся англичанин.
— Но ведь на улице мы его узнали…
— Мы решили, что это он, ведь нам так этого хотелось. Этот человек занимает все наши мысли.
— Значит, это кто-то из сообщников.
— Сообщники Арсена Люпена тоже не способны застрелиться.
— Так кто же он?
Они принялись обыскивать труп. В одном из карманов Херлок Шолмс обнаружил пустой кошелек, а в другом Ганимар нашел несколько монет. На белье никаких меток, на одежде тоже.
В чемоданах (большом и двух маленьких) — только личные вещи. На камине — стопка газет. Ганимар развернул их. Во всех говорилось о краже еврейской лампы.
Спустя час Ганимар с Шолмсом вышли на улицу, так ничего и не узнав о загадочном человеке, который из-за их вторжения покончил с собой.
Кто он был такой? Почему решился на самоубийство? Какое отношение имел к похищению еврейской лампы? Кто следил за ним ночью? Множество загадок, одна неразрешимее другой. Опять какие-то тайны…
Херлок Шолмс в тот день лег спать в отвратительном расположении духа. А когда проснулся, ему принесли телеграмму следующего содержания:
«Арсен Люпен имеет честь уведомить Вас о своей трагической кончине в лице господина Брессона и покорно просит принять участие в кортеже, панихиде и похоронах, которые состоятся за государственный счет в четверг 25 июня».
Глава вторая
— Видите ли, старина, — говорил Вильсону Шолмс, потрясая пневматичкой Арсена Люпена, — больше всего меня в этом деле раздражает то, что я все время чувствую на себе взгляд этого чертова джентльмена. От него не может укрыться ни одна моя самая сокровенная мысль. И получается, что я, словно актер, чьи действия заранее строго предопределены. Я иду туда-то и говорю то-то лишь потому, что так угодно некой высшей воле. Вы понимаете меня, Вильсон?
Вильсон, конечно же, все бы понял, если бы не спал глубоким сном человека, чья температура держится между сорока и сорока одним. Но слышал он или нет, для Шолмса это не имело ровно никакого значения.
— Нужно призвать на помощь всю мою энергию, мобилизовать все ресурсы, чтобы не впасть в отчаяние. Но, к счастью, для такого человека, как я, все эти удары — не более чем комариные укусы. Они даже меня подстегивают. Как только утихнет боль от укола и затянется рана, нанесенная самолюбию, я говорю себе: «Веселись пока, голубчик. В один прекрасный момент ты сам себя выдашь». Потому что, Вильсон, именно Люпен, не так ли, своей первой телеграммой и тем, что сказала по этому поводу малышка Анриетта, сам выдал мне секрет своей переписки с Алисой Демен! Не забывайте об этом, старина.
Он, громко топая, расхаживал по комнате, рискуя разбудить «старину».
— В конце концов, дела идут не так уж плохо, и если я еще не вижу перед собой ясной дороги, то, во всяком случае, уже начинаю ориентироваться. Прежде всего займусь этим Брессоном. Мы с Ганимаром назначили встречу на берегу Сены, там, где Брессон бросил свой сверток. Скоро роль этого господина совсем прояснится. Останется лишь закончить партию между мной и Алисой Демен. На этот раз противница не особенно сильна, а, Вильсон? Не кажется ли вам, что очень скоро мне станет известна вся фраза из букваря, а заодно и то, что означают буквы «Э» и «К»? Ведь главная загадка — в них.
В это время вошла мадемуазель и, увидев размахивающего руками Шолмса, мягко заметила:
— Господин Шолмс, придется вас побранить, если разбудите больного. Нехорошо с вашей стороны его беспокоить. Доктор предписал полный покой.
Он, не говоря ни слова, пристально глядел на нее, как и в первый день, пораженный ее необъяснимым спокойствием.
— Что это вы так на меня смотрите, господин Шолмс? Ничего? Нет-нет… Ведь вы о чем-то подумали? Скажите о чем, прошу вас.
Спрашивая, она подняла к нему свое светлое лицо. Все в нем: невинные глаза, улыбающийся рот — ждало ответа. Она подалась вперед, скрестив руки на груди, и выглядела так простодушно, что англичанин даже разозлился. Подойдя к ней поближе, он тихо сказал:
— Брессон вчера покончил жизнь самоубийством.
Она повторила, словно не понимая, о чем идет речь:
— Брессон вчера покончил жизнь самоубийством?
На лице ее не отразилось ничего, ни одной морщины, свидетельствующей о том, что она силится солгать.
— Вы это знали, — зло сказал он, — иначе бы, по крайней мере, вздрогнули. Да, вы сильнее, чем я думал. Однако к чему скрывать?
И, взявшись за букварь, лежавший на соседнем столике, он раскрыл его на изрезанной странице.
— Можете вы мне сказать, в каком порядке надо расположить недостающие здесь буквы, чтобы узнать истинное содержание записки, отправленной вами Брессону за четыре дня до кражи еврейской лампы?
— В каком порядке? Брессон? Кража еврейской лампы?..
Она медленно повторяла то, что он сказал, будто пытаясь понять, в чем дело.
Он продолжал настаивать:
— Да. Вот использованные вами буквы. Взгляните на этот листок. Что вы хотели передать Брессону?
— Использованные буквы… что хотела передать…
И вдруг весело рассмеялась.
— Ага, поняла! Я — сообщница вора! Какой-то господин Брессон забрал еврейскую лампу, а потом покончил жизнь самоубийством. А я — его подруга! Ой как смешно!
— К кому же вы ходили вчера вечером на второй этаж дома на авеню Терн?
— К кому? Да к модистке, мадемуазель Ланже. А что, модистка и мой друг Брессон — одно и то же лицо?
Поневоле Шолмс засомневался. Можно притвориться, чтобы выгородить себя, изобразить ужас, радость, беспокойство, любые чувства, но невозможно симулировать безразличие и уж совсем нельзя притворно так счастливо и беззаботно смеяться.
И все-таки он сказал:
— Последнее: почему вы подошли ко мне в тот вечер на Северном вокзале? Почему умоляли немедленно уехать, не вмешиваться в это дело о краже лампы?
— О, вы слишком любопытны, месье Шолмс, — все так же естественно засмеялась она. — Придется вас наказать: вы ничего не узнаете и вдобавок посидите у постели больного, пока я сбегаю в аптеку. Срочно надо получить лекарство. Я скоро буду.
И вышла.
— Меня обвели вокруг пальца, — прошептал Шолмс. — Я не только ничего из нее не выжал, но, наоборот, сам раскрылся ей.
Он вспомнил дело о голубом бриллианте и допрос, которому подверг Клотильду Дестанж. Ведь с точно такой же безмятежностью отвечала ему и Белокурая дама! Возможно, перед ним снова одно из тех существ, что, защищенные Арсеном Люпеном, находясь под прямым его влиянием, умеют сохранить, даже сознавая близкую опасность, просто поразительное спокойствие?
— Шолмс… Шолмс…
Подойдя к постели, он наклонился над очнувшимся Вильсоном.
— Что с вами, старый друг? Что-нибудь болит?
Вильсон подвигал губами, но сказать ничего не смог. Потом, делая над собой неимоверные усилия, все же пробормотал:
— Нет… Шолмс… это не она… не может быть, чтобы она…
— Что это вы там несете? Говорю вам, это она! Только перед лицом созданного Арсеном Люпеном характера женщины, выдрессированной и подученной им, мог я потерять голову и поступить так глупо… Теперь ей известно все, что я знаю о букваре… Могу поспорить, что не пройдет и часа, как Люпен будет предупрежден. Не пройдет и часа! Да что там! Сию же секунду! Этот аптекарь, срочный рецепт… чепуха!
И, вылетев на улицу, он живо спустился по авеню Мессин и увидел, как мадемуазель заходит в аптеку. Спустя десять минут она вновь появилась на авеню с флаконами и бутылкой, завернутыми в белую бумагу. Но пока Алиса шла обратно, за ней увязался какой-то человек. Он что-то говорил ей, сняв кепку с просительным видом, как будто клянчил милостыню.
Остановившись на минуту, она подала ему монету, затем пошла дальше.
— Она с ним говорила, — решил англичанин.
Не будучи даже в этом уверенным, но, скорее, повинуясь интуиции, он решил изменить тактику и, оставив в покое девушку, отправился вслед за мнимым нищим.
