Джентльмен с Харви-стрит - Евгения Бергер
– … Высокий...
– … Красивый...
– … И умный, – опять затараторили они разом. Набор эпитетов у них получился стандартным, как почтовые марки на местном почтамте.
Аманда изобразила недоумение.
– Я, кажется, слышала что-то о графе де Моранвилле, но так давно, что не помню, что именно.
Девицы Одли снова синхронно переглянулись, зеркально отобразив взаимное удивление.
– Как же, миссис Уорд, это такая нашумевшая в прошлом история, вы не могли не слышать о ней.
– Возможно, если напомните...
Младшая оказалась бойчее и первой восторженно зашептала:
– Сына графа убили, представьте себе, задушили...
– О боже, кто это сделал? – Аманда во всю переигрывала, но девушки не замечали.
– Полиция точно не знает: подозревали, кажется, гувернантку. Но, говорят, это любовник жены удушил бедного мальчика...
– Любовник жены? – Вот это оказалось весьма неожиданно, и Аманда по-настоящему удивилась. – Так у Грейс де Моранвилль был любовник? Откуда вы знаете?
Девицы пожали плечами, пригнувшись к ней ближе.
– Я слышала, так шептались в гостиной у Адамсов, – зашептала старшая Беатрис, – мол, жена хотела сбежать с этим любовником и ребенка с собой прихватить. Но любовник, увидев мальчишку, рассердился и заявил, что не станет воспитывать сына чужого мужчины. Еще и кормить его. Вот. Они начали спорить с графиней, он ударил ее, и она потеряла сознание, а мальчишка, наверное, закричал, стал звать мать, вот и... Понимаете сами. Он его...
– Как ужасно...
– Не то слово, миссис Уорд. Бедный граф не только был рогоносцем, так еще потерял единственного ребенка и все же обязан быть верен безумной супруге, виновной во всех его бедах.
– А любовник действительно был? – уточнила Аманда. – Я слышала... это граф был неверен супруге...
Девицы Одли выпучили глаза.
– Ложь. Граф удивительный человек! Он никогда бы не поступил так с супругой.
– Откуда вам знать? Вы сами сказали, он редко появляется в обществе.
Девицы, если на миг и смутились, то быстро оправились.
– Все знают, супруга де Моранвилля сходили с ума задолго до смерти ребенка, – уверенно заявила старшая Беатрис, – а каждому ясно, что только безумица, самая, что ни есть, способна изменить такому мужчине как граф.
– Высокому...
– Умному...
– И красивому.
– Так, может, он потому и пошел на адюльтер, что ему надоела безумица... –отозвалась Аманда.
– Но это совсем нелогично! – горячо возразила младшая Абигейл. – Если это любовница графа задушила ребенка... то это совсем нелогично...
– Почему сразу любовница?
– А кто же тогда? Гувернантка? – Личико младшей скривилось, как от лимона. – Но это неромантично и... совершенно неинтересно.
Аманда, сообразив, что большего от них не добьется, согласилась, что это действительно так: не романтично, а значит, нелепо. И разговор перешел на другое.
Эпизод двадцатый
Джек никогда прежде не пробовал ананасов, даже в Италии у Фальконе, но все равно ароматно пахнущий фрукт, каким бы заманчивым ни был, не пробудил пропавшего аппетита. Казалось, его только что изваляли в грязи... Как ту же свинью, с которой так ярко сравнил его Феррерс, его, ведь Джек, будучи представителем той же группы людей, о которой так пренебрежительно говорил этот тип, ощущал с ними единство.
«От того, что свинью пустили бы во дворец, она не перестала бы оставаться... свиньей».
Если бы только все они знали, что одна из «свиней» сидит за столом рядом с ними... Что бы они тогда сделали? Как поступили?
Джек стиснул пальцы в кулак. Что-то злое и горькое заполнило его душу... И, разбегаясь по венам, отравило все тело. Вспомнился почему-то тот единственный апельсин, который Джек получил в свой день рождения семь лет назад: мать с сестрой купили его у уличного разносчика, чтобы сделать Джеку подарок. Он, счастливый до дрожи, не мог на него наглядеться, о том, чтобы сразу почистить и съесть, не могло и быть речи. Засыпая в тот день, он в темноте любовался на свой апельсин, лежащий на старой, побитой стремянке, заменявшей ему прикроватную тумбу, мечтал, как на завтрак... или обед поделит тот апельсин на троих: себе, матери и сестре, но получилось иначе. Вместо сочного цитруса он обнаружил, проснувшись, нечто черное и скукожившееся... Абсолютно неаппетитное, отвратительное. В тот день он к стыду своему разревелся, ощутив на собственной коже обманчивость всякой мечты... И теперь чувствовал нечто подобное.
После он слышал, что хитроумные продавцы, отварив мелкие апельсины, чтобы они разбухли в воде, продавали их перекупщикам-простофилям. Такой апельсин быстро портился...
Туфель Аманды снова коснулся его под столом. Жест был интимным и дерзким, но сейчас ничто в нем не дрогнуло. Он смотрел на Аманду, а видел внутренним взглядом лишь порченый апельсин, растекшийся отвратительной жижей...
Зря он, дурак, согласился на уговоры Фальконе. Тот преследовал свои цели, не думая, ясное дело, о Джеке, а ему теперь хочется одного: сбежать из этого дома и вообще от Фальконе. Никого ни этот богатый костюм, ни манеры, ни речь не обманут – он как был, так и остался мальчишкой из Уайтчепела. И не больше.
– С тобой все в порядке, мой мальчик? – заботливо осведомился Фальконе, когда после ужина женщины оставили мужчин в столовой одних.
– А как вы полагаете: в порядке ли я? – грубее, чем сам от себя ожидал, откликнулся Джек.
А старик глядел так участливо, понимающе, словно ему действительно было до него дело. Но Джек в это больше не верил...
– Джино, я... – начал было Фальконе, но Джек оборвал его:
– Я – не Джино, меня зовут Джек. И я никакой вам не внук, так, «животное» с улицы, которое вы подобрали. – И тут же: – Я знаю о ваших резонах в деле де Моранвиллей: вы желаете выставиться героем перед миледи Стаффорд, бабушкой мертвого мальчика. И отчего-то решили, что я... и прочие поможем вам в этом. Что ж, надеюсь, у вас все получится...
Он развернулся, чтобы уйти – этот фарс перестал казаться забавным – и старик, чье лицо застыло при этих словах, попытался удержать его за руку – не получилось. Но и уйти Джек не сумел: в дверях появился дворецкий и направился к хозяину дома. Стаффорд, тихий, молчаливый мужчина, совсем не похожий на свою шумную и энергичную супругу, как раз попыхивал толстой
