Михаил Михеев - Неожиданная встреча

— Вы осторожнее, все-таки…— тихо сказал он.

Я кивнула, давая понять, что ситуация мне ясна и ему нечего беспокоиться. Но лезть в трубу все же не стала.

— Это я! Вы слышите меня?

Башков что-то ответил, я не поняла.

— Я сейчас иду к вам.

Низко нагнувшись, я поползла по трубе, опираясь руками о шершавые холодные стены, задевая своды головой.

Отраженный свет фар проникал в трубу, я могла разглядеть Башкова.

Он сидел, опираясь спиной на стенку трубы. Пистолет лежал на коленях. Он не взял его в руки, не отодвинул, когда я присела рядом.

— Понимаю,— сказал он.— Это полковник вас пригласил.

— Я бы и без приглашения приехала. Если бы знала, что вы в такую нору забрались. Как барсук.

— Все шутите…

— Какие уж тут шутки.

Труба была холодная. Очень холодная. Я подобрала под себя ноги, обхватила колени руками. Видимо, он тоже замерз, поднял воротник пальто, зябко поводил плечами.

Голос его звучал глухо. На меня он не глядел.

— Уговаривать будете?

— Буду. Зачем бы еще полезла сюда?

Я не очень верила, что от моих слов будет здесь какой-либо толк. Но и молчать не могла.

— Вы бы посмотрели, как все это выглядит со стороны. Сидите здесь, в трубе, как загнанный волк. Огрызаетесь и ждете. Чего вы ждете?

— А я ничего не жду. Просто хочу еще полчасика на свободе побыть.

— Это вы называете свободой?!

Он промолчал.

— Вас просто выкурят отсюда. Зачем вам вся эта возня?

— Не я ее затеял.

— Не передергивайте.

Он откинул голову, опираясь затылком на стенку трубы. Закрыл глаза. Усмехнулся каким-то своим мыслям.

— Вам бы воспитательницей работать, Евгения Сергеевна…

— Мне это уже говорили.

— Правильно говорили. Сеять разумное, доброе…

— Вы считаете, здесь уже нечего сеять?

— Поздно. Земля высохла. Раньше бы… Что ж, я понимаю: провинился — расплачивайся, все так… Значит, следствие, суд, соответствующая статья… Колония строгого режима, решетка железная. У меня печень больная… к чему мне все это.

Он говорил как человек, который уже все обдумал. Пистолет лежал на его коленях.

— Не обидно?— спросила я.

— А что остается? Не то делал, не так жил. Материальные радости, как говорят. Они дешевые, эти радости, только платить за них нужно очень дорого. Привольная жизнь, беззаботная, сытенькая. Барахло всякое, красивое и не нужное. А оно тоже дорогое — это барахло. Поэтому деньги, деньги… и привыкаешь к этому. А они быстро утекают — и деньги, и радости, и не остается у человека ничего. Обидно за жизнь, прожитую ради этого ничего…

Что-то звякнуло у конца трубы — видимо, лейтенант стукнул нечаянно пистолетом. Башков спокойно посмотрел в ту сторону, опять опустил голову.

— А с Бессоновой получилось нелепо… Когда у вас был, хотел рассказать, да побоялся, что не поверите.

Мол, оправдываюсь… Теперь мне оправдываться нечего, чего уж тут… Зашел к ней тогда по старой памяти, ключик-то у меня был… от прежних времен. Выяснить хотел, что она делать думает,— Аллахова упросила. Зашел — она спит. Ночник горит, вижу — пьяная. Сел на стул, думаю, что делать. Разбудить — будет ли толк?… Тут она сама поднялась, меня увидела: «Ага, говорит, прибежал, забеспокоился!», встала и на кухню прошла, стаканом звякнула — воду пила, похоже. Вернулась, опять легла: «А ты иди, откуда пришел. Завтра в милиции встретимся. А я спать хочу». Вот так и сказала, с шуточкой. Зло меня взяло. «Ах ты, думаю… На чужом несчастье у ОБХСС прошение вымолить хочешь?» Пошел я на кухню… и газ открыл. Поверьте, не ожидал, что так получится. Думал, одуреет немножко, поболеет денька два. А тут — на тебе! Вот так вокруг меня и накрутилось. Выходит, и здесь виноват. Так уж за все и буду отвечать…

Он замолчал, зябко повел плечами.

— Ладно, Евгения Сергеевна, чего вам со мной мерзнуть… Идите.

— Георгий Ефимович,— я первый раз назвала его по имени.— Не нужно, а?… Отдайте мне пистолет…

— Нет, Евгения Сергеевна. Не дам. Хорошо, конечно, что вы не поленились сюда забраться. Идите, а то простудитесь. Да и я уже замерз.

Он отрешенно отвернулся от меня.

Я выбралась из трубы так же, как забралась в нее.

— Ну, что?— шепотом спросил младший лейтенант.

Я посмотрела на него. Он был очень молод, наверное, только что из школы. Пистолет он держал на весу и даже палец был на спуске, и весь он был готов к действиям и подвигам, и в глазах его так и светился огонек азартного восторга. Я его понимала. Как же, впервые участвует в задержании преступника, да еще вооруженного бандита. Вот, шинель даже прострелили!

— Поставьте пистолет на предохранитель,— посоветовала я.— А то еще невзначай…

Полковник ничего не спросил,— все понял по моему виду.

— Идите, погрейтесь в машине,— сказал он, сердито отвернувшись, но я понимала, что он сердится не на меня, а на упрямца, засевшего в трубе.

Еще не дойдя до машины, я услыхала приглушенный звук выстрела. Я ждала его, поэтому не обернулась, не остановилась. Открыла заднюю дверку кабины, забралась на сиденье, прижалась в углу.

Пришлось достать платок — вытереть глаза.

Но это были не слезы жалости. Это были слезы досады и бессилия, когда встречаешь такое, с чем не можешь ни согласиться, ни примириться, но не имеешь сил и возможности исправить это или предотвратить…

4

С Аллаховой и всей ее «фирмой» я встретилась уже в зале суда.

Максим заехал за мной на «Запорожце». Одна я бы не пошла. С зимними морозами ко мне опять вернулись боли в ногах и пояснице. Врачи, опять посадив меня на бюллетень, предупредили, что нужно остерегаться холода, простуды, что боли ещё будут возвращаться, но к лету должны исчезнуть.

В зале суда на скамейке за барьером я увидела Аллахову и остальных. Аллахова заметно постарела, на округлом ее лице выступили скулы, запали глаза, резче стали морщинки возле губ. Остальные изменились меньше. Только Саввушкин похудел, как будто из него выпустили воздух, когда-то кругленькие, его щёчки покрылись мелкими складочками.

Председатель суда читал длинное обвинительное заключение — историю преступлений, начавшуюся еще пять лет тому назад.

Я слушала судью и смотрела на Аллахову. Вдруг она подняла голову, и наши взгляды встретились. И хотя я сидела далеко, она узнала меня. Лицо ее дрогнуло, она глядела на меня несколько секунд, зрители в зале зашушукались. Но Аллахова тут же отвернулась и поникла.

— Пойдемте отсюда!—сказала я Максиму.

На улице светило солнце, ярко и весело поблескивал выпавший снежок. Но я торопилась поскорее вернуться домой.

С трудом забралась на свой этаж.

Петру Иванычу мой вид не понравился. Он и Максим пытались отправить меня в постель, но мне не хотелось оставаться одной. Я устроилась в кресле, а они сели играть в шахматы.

И опять в памяти — в который раз — возник Башков, скорчившийся в холодной цементной трубе… «Они дешевые, эти радости,— вспомнились его слова,— только платить за них нужно очень дорого…»

Петр Иваныч, словно угадав, о чем я думаю, сказал, не отрывая взгляда от доски:

— Да, человек может и должен жить себе на радость и людям на пользу. Мудрости здесь особой не нужно, только захотеть… И еще: не делать ошибочного хода,— заключил он, передвинув фигуру.— Тебе шах, Максим, а через два хода — мат.

Максим подумал и начал заново расставлять фигуры.

— Хорошо в шахматах,— философски заключил Максим,— если ошибся и проиграл — можешь начать новую партию.

И он двинул вперед королевскую пешку.