Энн Перри - Утопленник из Блюгейт-филдс
Неужели все это было лишь великолепной маской, под которой скрывалась неуправляемая жажда плотских утех? Или же Джером был именно тем, кем казался: человеком холодным, в чем-то ущербным, от природы слишком замкнутым в себе, чтобы испытывать какие-либо сильные чувства?
Какой бы ни была правда, Эжени предстояло испить чашу страданий до дна. И самым меньшим, что могла сделать для нее Шарлотта, было присутствовать в зале суда, чтобы в море любопытных, обвиняющих лиц нашлось хотя бы одно, полное сострадания, чтобы рядом находился друг, с которым Эжени могла бы переглянуться, убеждаясь в том, что она здесь не одна.
Шарлотта приготовила для мужа чистую сорочку и свежий галстук, почистила и погладила его лучший сюртук. Она не сказала ему, что сама также собирается отправиться в суд. Шарлотта поцеловала Питта на прощание в четверть девятого, напоследок еще раз поправив ему галстук. Затем, как только за ним закрылась дверь, она вихрем вернулась на кухню и в мельчайших подробностях проинструктировала Грейси относительно ее обязанностей по дому и уходу за детьми на весь день. Та заверила ее, что в точности выполнит все указания и должным образом справится с любой непредвиденной ситуацией.
Приняв заверения служанки, Шарлотта от всего сердца поблагодарила ее и отправилась к себе в комнату, переоделась в единственное черное платье, имевшееся у нее, и довершила наряд очень красивой вызывающей черной шляпкой, в свое время отвергнутой Эмили. Сестра присутствовала в этой шляпке на похоронах какой-то герцогини, а затем, узнав о необычайной скаредности покойной, так сильно ее невзлюбила, что тотчас же избавилась от шляпки и купила себе другую, еще более дорогую и стильную.
У этой же шляпки были широкие щегольские поля, обилие вуали и восхитительные перья. Она очень шла Шарлотте, подчеркивая черты ее лица и большие серые глаза, и при этом придавала ей оттенок загадочности.
Шарлотта не знала, полагается ли надевать в суд черное. Приличное общество не ходит в суд! Но в конце концов речь шла об убийстве, а это, несомненно, связано со смертью. В любом случае спросить было не у кого, да и уже поздно. Скорее всего, ей все равно посоветовали бы не ходить и только бы все испортили, указав Питту на те убедительные причины, почему ей не стоило так делать. Или еще сказали бы, что на подобные мероприятия ходят только женщины скандального нрава, вроде тех старух, которые вязали у подножия гильотины во времена Великой французской революции.
На улице было холодно, и Шарлотта обрадовалась, что отложила из денег на домашние расходы достаточно, чтобы брать извозчика в оба конца, если понадобится, на протяжении всей недели.
Она приехала очень рано; в здании не было никого кроме судебных приставов в черном, с виду каких-то пыльных, словно летние вороны, и двух уборщиц со швабрами и вениками. Все оказалось гораздо бледнее, чем ожидала Шарлотта. Ее шаги отдавались гулким эхом в просторных коридорах. Следуя указаниям, она прошла в нужный зал и заняла место на простой деревянной скамье.
Шарлотта огляделась, мысленно пытаясь заполнить зал людьми. Перила, ограждающие скамью подсудимых и место для дачи показаний, потемнели, истертые руками многих поколений заключенных, мужчин и женщин, которые выходили сюда, испуганные, стараясь скрыть нелицеприятную правду о себе, оговаривая друг друга, прячась за недоговорками и откровенной ложью. Здесь безжалостно обнажались все человеческие пороки, все самое сокровенное; здесь разбивались жизни, и провозглашалась смерть. Но никто и никогда не делал здесь самых обыденных вещей — не ел и не спал, не шутил с другом. Шарлотта видела перед собой лишь безликое общественное заведение.
Постепенно зал начинал заполняться веселыми, ухмыляющимися лицами. Слушая обрывки разговоров, Шарлотта проникалась ненавистью к этим людям. Они пришли сюда, чтобы поглазеть, позлорадствовать, чтобы дать волю своему воображению, опираясь на то, чего просто не могли знать. Эти люди вынесут свой собственный приговор, не обращая внимания на доказательства. Шарлотте захотелось показать Эжени, что в зале есть по крайней мере один человек, который сохранит по отношению к ней дружеские чувства, что бы здесь ни говорилось.
И это было странно, поскольку ее чувства к Эжени по-прежнему оставались неясными. Шарлотту раздражала сахариновая женственность супруги Джерома, которая не просто задевала ее за живое, но являлась для нее олицетворением всего того, что больше всего бесило ее в высокомерной заносчивости мужчин по отношению к женщинам. Она познакомилась с таким подходом еще тогда, когда родной отец отобрал у нее газету, заявив, что женщине не подобает интересоваться подобными вещами, предложив ей вернуться к рисованию и вышивке. Сталкиваясь со снисходительностью мужчин по отношению к женской слабости и недалекому уму, Шарлотта вскипала. А Эжени только еще больше подпитывала это заблуждение, изображая из себя именно то, что от нее ждали. Быть может, она научилась вести себя подобным образом для самосохранения, для того, чтобы добиваться желаемого? Такое объяснение частично ее оправдывало, но все равно это была тактика труса.
И худшим было то, что подобная тактика работала — перед нею не устоял даже Питт. Он растаял, словно полный болван! И это произошло на глазах у Шарлотты, в ее собственной гостиной… Эжени, со своими жеманными, умаляющими собственное достоинство, льстивыми манерами в этом отношении ничуть не уступала светской львице Эмили. Если бы она принадлежала к благородному семейству и обладала красивой внешностью, как и Эмили, возможно, и она также смогла бы выйти замуж за обладателя знатного титула.
Ну, а Питт? От этой мысли у Шарлотты по спине пробежала холодная дрожь. Неужели Томас предпочел бы женщину более мягкую, умеющую вести более тонкие игры, такую, которая хотя бы частично оставалась для него загадкой и не требовала от него никаких других чувств помимо терпения? Был бы он более счастлив с женщиной, которая не пыталась бы проникнуть в его сердце, никогда не делала бы ему по-настоящему больно, поскольку не была бы достаточно близка ему; которая никогда не ставила бы под сомнение его достоинства и не умаляла бы его самомнение тем, что оказывалась права тогда, когда он ошибался, и давала ему об этом знать?
Определенно, подозревать Питта в желании связать свою жизнь с такой женщиной было худшим оскорблением. Это предполагало, что в эмоциональном плане он ребенок и не способен вынести правду. Но все мы порой бываем детьми, и все мы нуждаемся в мечтах — даже если эти мечты глупые.
Быть может, она станет гораздо мудрее, если будет почаще сдерживать язык, давая возможность правде — точнее, тому, как понимает правду она сама, — дождаться своего времени. Необходимо также помнить о доброжелательности — и оставаться честной.
Тем временем зал заседаний заполнился до отказа. Оглянувшись, Шарлотта увидела, что больше сюда уже никого не пускают. Любопытные лица заглядывали в дверь в надежде хотя бы одним глазком увидеть подсудимого, человека, который убил сына благородного аристократа и сбросил обнаженный труп в канализационный люк.
Заседание началось. Секретарь, строго одетый во все черное, с золотым пенсне, висящим на ленточке на шее, призвав присутствующих к вниманию, объявил о начале слушания дела «Королевская власть против Мориса Джерома». Судья с лицом, похожим на перезрелую сливу, обрамленным париком из конского волоса, вздохнул, раздувая щеки. У него был вид человека, который чересчур обильно поужинал вчера вечером. Шарлотта мысленно представила себе его в бархатной куртке, с жилеткой, усыпанной крошками, доедающего кусок жирного сыра и запивающего его портвейном. В камине весело потрескивает огонь, а рядом застыл слуга, готовый зажечь сигару.
Скорее всего, еще до конца этой недели судья наденет черную шапочку и приговорит Мориса Джерома к смертной казни через повешение.
Поежившись, Шарлотта впервые перевела взгляд на человека, сидящего на скамье подсудимых. Она была поражена — неприятно поражена. Только сейчас она осознала, насколько неточный образ Джерома сложился у нее в сознании — речь шла не столько о его внешнем облике, сколько об общем духе, о том чувстве, которое она испытала, увидев его лицо.
И этот образ исчез. Джером оказался крупнее, чем в своем сострадании рисовала его себе Шарлотта, глаза у него были умнее. Если он и испытывал страх, то мастерски скрывал его за презрением ко всем окружающим. Во многих отношениях Джером на голову превосходил этих людей — он свободно владел латынью, прилично знал древнегреческий; он много читал об искусстве и культуре древних народов, а сброд вокруг него обо всем этом понятия не имел. Эти люди пришли сюда, чтобы удовлетворить свое примитивное любопытство; его же привели силой, и он вынужден был подчиниться, поскольку у него не было выбора. Однако Джером не собирался опускаться до того, чтобы стать частью общего эмоционального течения. Он презирал вульгарность, красноречиво показывая это своими слегка раздутыми ноздрями, поджатыми губами, уничтожившими все мягкие и чувственные линии, едва заметным подергиванием плеч, помогавшим ему не прикасаться к стоящим по обе стороны от него констеблям.
