Агата Кристи - Кривой домишко

Старший инспектор Тавенер сделал попытку подсластить горькую пилюлю.

— Не забывайте, мистер Гейтскил, ведь он был очень стар. А у стариков, знаете ли, свои причуды… я не хочу сказать, что они выживают из ума, но становятся несколько эксцентричными.

Мистер Гейтскил только фыркнул в ответ.

— Мистер Гейтскил позвонил нам, — продолжал отец, — и изложил в общих чертах содержание этого завещания, а я попросил его приехать к нам и захватить с собой оба документа. Потом позвонил также тебе, Чарльз.

Я не вполне понял, зачем было нужно звонить мне. Мне показалось, что этот поступок отца и Тавенера явно отклонялся от нормы. Я мог бы узнать о содержании завещания в свое время, и, по правде говоря, меня не очень интересовало, каким образом старый Леонидис распорядился своими деньгами.

— Это совсем другое завещание? — спросил я. — Я имею в виду, в нем он по-другому распределяет свою собственность?

— Совсем по-другому, — ответил мистер Гейтскил.

Отец смотрел на меня. А инспектор Тавенер изо всех сил старался не смотреть на меня. Почему-то я почувствовал себя несколько неловко…

Было у них на уме что-то такое, о чем я не имел ни малейшего представления.

Я бросил вопросительный взгляд на Гейтскила.

— Понимаю, что это не мое дело, но… — начал я.

Он немедленно отреагировал.

— Условия завещания мистера Леонидиса, конечно, не являются тайной, — сказал он. — Я счел своим долгом сначала ознакомить с этим документом полицейские власти, с тем чтобы они рекомендовали мне дальнейший образ действий. Насколько я понимаю… — он помолчал, — между вами и мисс Софией Леонидис достигнута, так сказать, договоренность?

— Надеюсь жениться на ней, — ответил я. — Однако при данных обстоятельствах она не соглашается на помолвку.

— Весьма разумное решение, — одобрил мистер Гейтскил.

Я был с ним несогласен. Но для возражений момент был неподходящим.

— Согласно данному завещанию, датированному 29 ноября прошлого года, мистер Леонидис оставляет сто тысяч фунтов своей супруге и завещает все свое имущество, движимое и недвижимое, своей внучке Софии Катерине Леонидис в полную собственность.

Я судорожно глотнул воздух. Я ожидал чего угодно, только не этого.

— Так он оставил все состояние Софии? — произнес я. — Какой странный поступок! Чем это можно объяснить?

— Он четко изложил свои доводы в пользу этого решения в сопроводительном письме, — сказал отец. Он взял со стола листок бумаги. — Надеюсь, Вы не будете возражать, если Чарльз это письмо прочитает, мистер Гейтскил?

— Поступайте как считаете нужным, — ответил мистер Гейтскил. — Письмо по крайней мере… в какой-то степени извиняет (хотя я лично в этом сомневаюсь) странный поступок мистера Леонидиса.

Мой старик передал мне письмо. Оно было написано очень черными чернилами, мелким неразборчивым почерком. Почерк свидетельствовал о характере и ярко выраженной индивидуальности автора. Он ни в коей мере не был похож на почерк старика — об этом говорила, пожалуй, только манера отчетливо выписывать буквы, характерная для давно минувших лет, когда грамотность порой приобреталась ценой больших лишений и ценилась соответственно.

В письме говорилось следующее:

Уважаемый Гейтскил,

Вы будете удивлены, когда получите это, и, может быть, даже обижены. Но у меня имеются свои соображения, заставляющие меня поступить подобным образом, хотя вы, возможно, обвините меня в излишней скрытности. Я всю жизнь верил в сильную личность. В любой семье (я наблюдал это еще мальчишкой и никогда не забывал об этом) всегда имеется один человек с сильным характером, которому обычно приходится заботиться об остальных членах семьи и нести на своих плечах связанные с этим тяготы. В моей семье таким человеком был я. Я приехал в Лондон, своими руками создал себе прочное положение, поддерживал свою мать и престарелых деда и бабку в Смирне, вытащил одного из своих братьев из когтей правосудия, вызволил свою сестру из цепей неудачного брака и т. п. Бог дал мне долгую жизнь, и я мог наблюдать, как росли мои дети и дети моих детей, и заботиться о них. Многих из них унесла смерть, а остальные, на мое счастье, живут под одной крышей со мной. Когда я умру, бремя, которое нес, должно перейти к кому-то другому. Сначала я имел намерение разделить по возможности поровну все мое состояние между теми, кто мне дорог, однако в результате такого разделения настоящего равенства достичь не удалось бы. Люди не родятся равными, и для того, чтобы компенсировать естественное неравенство, данное природой, человеку необходимо восстановить равновесие. Иными словами, тот, кто будет моим преемником, должен взять на свои плечи всю тяжесть ответственности за остальных членов семьи. Приглядевшись пристально к своим сыновьям, я не счел ни того, ни другого подходящим для того, чтобы нести такую ответственность. Мой горячо любимый сын Роджер ничего не смыслит в коммерции и, несмотря на свое обаяние, слишком импульсивен, чтобы трезво оценивать ситуацию. Мой сын Филип слишком не уверен в себе и, вместо того чтобы активно участвовать в жизни, отгораживается от нее. Юстас, мой внук, еще очень молод и, мне кажется, не обладает необходимыми качествами — здравым смыслом и способностью оценивать ситуацию. Он ленив и легко поддается влиянию первого встречного. Я пришел к выводу, что только у моей внучки Софии есть требуемые позитивные качества. Она умна, рассудительна, независима, справедлива и, мне кажется, великодушна. Ей я поручаю заботу о благосостоянии семьи… и о благосостоянии моей доброй свояченицы Эдит де Хэвиленд, к которой испытываю глубочайшую благодарность за неизменную преданность интересам семьи.

Этим и объясняется прилагаемый документ. Значительно труднее будет объяснить, особенно вам, мой старый дружище, обман, к которому я прибег. Решил, что будет разумнее не возбуждать толков относительно того, как я распорядился своими деньгами, и не намерен был оповещать членов своей семьи о том, что София будет моей наследницей. Поскольку каждый из моих сыновей уже получил от меня изрядное состояние, не думаю, чтобы мои распоряжения, сделанные в завещании, поставили их в унизительное положение.

Для того чтобы избежать любопытства и догадок, попросил вас составить для меня завещание. Это завещание я зачитал вслух перед собравшимися членами семьи. Положил его на стол и попросил пригласить двоих слуг. Когда они пришли, я немного сдвинул вверх лист промокательной бумаги, так чтобы открытой осталась только нижняя часть документа, поставил свою подпись и показал им, где должны расписаться они. Едва ли нужно объяснять, что документом, подписанным мною и ими, было завещание, которое теперь направляю вам, а не то, которое вы для меня составили и которое я зачитывал вслух.

Не смею надеяться, что вы поймете, что заставило меня проделать этот трюк. Просто прошу простить меня за то, что скрыл это от вас. Такие глубокие старики, как я, не любят разглашать свои маленькие тайны.

Благодарю вас, дорогой друг, за неизменное усердие, с которым вы относились к ведению моих дел. Передайте Софии, что я ее очень любил. Попросите ее заботиться о членах семьи и стоять на страже их интересов.

Искренне ваш Аристид Леонидис.

Я с глубоким интересом прочитал этот весьма примечательный документ.

— Удивительно! — заметил я.

— Очень странно, — промолвил мистер Гейтскил, вставая. — Еще раз повторяю, что мой старый друг мистер Леонидис мог бы, кажется, и довериться мне.

— Нет, Гейтскил, — возразил отец. — Он был трюкачом по природе. Ему нравилось, если можно так выразиться, достигать цели окольными путями, ходить самыми нелепыми кривыми дорожками.

— Вы правы, сэр, — вклинился в разговор инспектор Тавенер. — Уж он-то был таким трюкачом, каких свет не видывал!

Гейтскил, которого так и не удалось умилостивить, удалился. Его профессиональной гордости была нанесена глубочайшая рана.

— Для него это было тяжелым ударом, — сказал Тавенер. — Такая респектабельная фирма «Гейтскил, Коллем и Гейтскил»! Никогда не брались ни за какие темные делишки. Когда старому Леонидису требовалось провести какую-нибудь сомнительную операцию, он никогда не прибегал к их услугам. У него в запасе было с полдюжины разных юридических контор, которые вели его дела. Что и говорить, он был действительно трюкачом.

— Эта история с завещанием — самый яркий тому пример, — сказал отец.

— Мы дали маху, — признался Тавенер. — Как же мы сразу не догадались, что единственным человеком, который был способен устроить фокус с тем завещанием, был не кто иной, как сам старикан. Просто нам не приходило в голову, что это могло потребоваться зачем-то ему самому!

Мне вспомнилось, как Джозефина с улыбкой превосходства сказала о полицейских: «Они глупые».