Гилберт Честертон - Человек, с которым нельзя говорить
Так на другое утро, в ярком солнечном сиянии, Понд сидел за своим столиком в кафе, обдумывая новые трудности. Солнце веселым золотом озаряло пейзаж, еще недавно столь мрачный, даже черный, хотя и с кровавыми пятнами большевистской газеты. По крайней мере в социальном смысле буря поутихла — если не сама забастовка, то забастовщики. Их удалось перехитрить, по всей улице выставили пикеты полиции, и в солнечном покое они казались столь же безобидными, как игрушечные деревья или нарисованные фонари. Мистер Понд ощутил, что возвращается та смутная радость, которую англичанин порой чувствует просто потому, что он за границей; аромат французского кофе действовал на него так, как на иных действует запах скошенных лугов или моря. Мсье Луи возобновил свое благородное занятие — он раздавал мальчишкам сахар, и самая форма этих косых кусков радовала Понда, словно он смотрел глазами одного из мальчишек. Даже жандармы, расставленные вдоль мостовой, забавляли его своей полнейшей бессмысленностью, словно куклы или манекены восхитительной кукольной комедии, а их петушиные шляпы смутно напоминали о церковном стороже в представлении уличного райка. Сквозь разноцветную комедию двигалась суровая фигура. Физиономия Маркуса живо свидетельствовала о том, что политический пуританин не верит в кукольный театр.
— Ну вот, — сказал он, глядя на Понда и как бы сдерживая ярость, — кажется, я узнал правду о нем.
Понд вежливо осведомился, какова же она, — и услышал безобразный, глумливый хохот.
— Кого, — спросил Маркус, — встречают поклоном и улыбкой? С кем все и всегда любезны и льстивы? Что это за щедрый Друг Народа? Что за святой Отец Бедных? Выслать! Таких вешать надо.
— Боюсь, я пока ничего не понял, — мягко отвечал Понд, — кроме того, что по каким-то причинам его даже выслать не могут.
— Очень патриархально, правда? — спросил Маркус. — Сидит на солнышке, играет с детишками… Вчера вечером было темнее, и я поймал его на более темном занятии. Вот, послушайте. На исходе сумерек только мы с ним были в кафе. Не думаю, что он меня заметил, да и не знаю — не все ли ему равно. Подкатила темная, плотно занавешенная карета, и вышла та дама, которую мы уже видели, весьма благородная дама, я уверен, хотя, мне кажется, не такая богатая, как прежде. Она обернулась к нему и стала перед ним на колени, на грязную мостовую, а он сидел и улыбался. Что это за мужчина, который видит пресмыкающуюся перед ним женщину и скалится, точно бес, даже не снимет шляпы? Кто может играть султана, не сомневаясь, что все ответят вежливой улыбкой? Только самый низкий преступник.
— Попросту говоря, — сказал мистер Понд, — вы считаете, что его надо бы арестовать, потому что он — шантажист. А еще вы считаете, что по этой же самой причине арестовать его нельзя.
Ярость Маркуса как-то смешалась со смущением, и он опустил глаза, хмуро глядя в стол.
— Случилось так, — безмятежно продолжал Понд, — что второе заключение наводит на весьма деликатные мысли. Особенно, если я могу так выразиться, для человека в вашем положении.
Маркус молчал, раздуваясь от злобы. Наконец он резко произнес, словно рванул цепь:
— Я готов поклясться, что премьер-министр совершенно честный человек.
— Я не думаю, — сказал мистер Понд, — что когда-либо развлекал вас скандальными историями о премьер-министре.
— А я не верю, что здесь что-то нечисто, — яростно продолжал Маркус. — Я всегда думал, что именно из-за честности он такой злобный и язвительный. Он старается, среди всего этого…
— Чего именно? — спросил Понд.
Маркус повернулся, резко двинув локтем, и промолвил:
— Вам не понять.
— Напротив, — отвечал Понд. — Я думаю, что понимаю. Я понимаю ту ужасную правду, что сами вы совершенно достойный и благородный человек и вашу собственную проблему разрешить очень трудно. Уверяю вас, я не способен укорять вас за это. Ведь вы клялись верно служить республике, идее равенства и справедливости — вот вы и служите.
— Вы бы лучше сказали, что вы думаете, — мрачно заметил Маркус. — Вы считаете, что на самом деле я служу шайке обманщиков, которых любой мерзавец может запугать?
— Я не прошу вас признать это теперь, — ответил Понд. — Я бы хотел задать вам совсем другой вопрос. Вы можете представить человека, который сочувствует забастовщикам или даже верит в социализм?
— Ну, — отвечал Маркус после сосредоточенного раздумья, — я полагаю, это представить можно. Вероятно, он утверждал бы, что, если республика держится на общественном договоре, она может отказаться от свободных договоров.
— Благодарю, — сказал м-р Понд, — этого я и хотел. Вы внесли ценный вклад в Закон Понда, если мне можно простить столь игривые слова о себе. А теперь пойдемте побеседуем с мсье Луи.
Он встал перед изумленным чиновником, у которого явно не было иного выбора, и тот последовал за ним, быстро зашагав через кафе. Несколько молодых людей, бодрых и разговорчивых, раскланялись с мсье Луи, и тот с изысканной вежливостью пригласил их занять пустые кресла, сказав что-то вроде: «Молодые друзья часто оживляют мое одиночество своими социалистическими взглядами».
— Я бы не согласился с вашими друзьями, — резко сказал Маркус. — Я столь старомоден, что верю в свободный договор.
— Я старше и, быть может, верю в него еще больше, — улыбаясь, ответил мсье Луи. — Конечно, львиный договор не свободен.2
— Он поглядел вверх, на пожарный выход с приставной лестницей, ведущей на балкон высокой мансарды. — Я живу на том чердаке; точнее — на том балконе. Если бы я упал с балкона и повис на гвозде, далеко от ступенек, а кто-нибудь предложил мне помощь, если я дам ему сто миллионов, я был бы морально оправдан, воспользовавшись его лестницей, а потом прогнав его ко всем чертям. Черти тут весьма кстати, ведь это грех — несправедливо извлекать выгоду из чужого отчаяния. Что же, бедные — в отчаянии; умирая от голода, они висят на гвозде. Если им не сговориться друг с другом, они ничего не смогут сделать. Вы не поддерживаете договор, вы против всякого договора, для вас и таких, как вы, настоящий договор невозможен.
Пока дым от сигареты поднимался к балкону, мистер Понд следовал за ним глазами и увидел, что балкон оснащен чем-то вроде кровати, ширмой и старым зеркалом. Все было очень убогим, выделялся лишь старый запылившийся меч с крестообразной рукояткой — из тех, что продаются в антикварных лавках. Мистер Понд разглядывал меч с огромным любопытством.
— Разрешите мне сыграть роль хозяина, — приветливо сказал мсье Луи. — Может быть, хотите коктейль или что-нибудь еще? Я упрямо потягиваю бенедиктин.
Когда он повернулся в кресле к официанту, сквозь кафе прогремел выстрел — и маленький стакан перед ним разлетелся на осколки. Пуля, разлив ликер, промахнулась на пол-ярда. Маркус дико озирался; кафе опустело, никого не было, кроме внушительной спины жандарма, стоявшего снаружи. Но Маркус побелел от ужаса, когда мсье Луи сделал странный жест, который если и значил что-нибудь, то только одно: сам полисмен на миг обернулся — и выстрелил.
— Возможно, нам напомнили, что пора спать, — весело сказал мсье Луи. — Я поднимаюсь по пожарной лестнице и сплю на балконе. Врачи очень советуют лечиться свежим воздухом. Ну а мой народ всегда ложится спать прилюдно, как многие бродяги, не так ли? Доброй ночи, господа.
Он легко взобрался по железной лесенке, и на балконе, перед их изумленными взорами, надев просторный халат, приготовился спать.
— Понд, — сказал Маркус, — мы в кошмаре бессмыслицы.
— Нет, — отвечал Понд, — как раз впервые появился смысл. Я был болваном. Наконец-то я начинаю постигать, что все это значит. — И после минутного раздумья он виновато заключил: — Простите, если я повторю свою дурацкую шутку про Закон Понда. Думаю, это весьма полезный принцип, и вот какой: люди могут защищать чужие, не свои принципы по разным причинам — шутливо, в веселом споре, или по профессиональному этикету, как, скажем, адвокат, или просто подчеркивая и напоминая что-нибудь полузабытое. Все давно уже это делают — и лицемерно, и за плату. Человек может спорить, отстаивая чужие принципы. Но он не может спорить по чужим принципам; то, из чего он исходит, даже в софистике и в суде будет его собственными, первыми, фундаментальными принципами. Самый язык выдаст его. Книготорговец признался, что он — буржуй, но говорил он о буржуях, как большевик, говорил об эксплуатации и классовой борьбе. Вы попробовали вообразить себя социалистом, но не говорили, как социалист. Вы говорили об общественном договоре, как старик Руссо. Наш друг мсье Луи защищал свои симпатии к забастовщикам и даже к социалистам. Но он использовал самый старый и самый традиционный из всех аргументов, более старый, чем римское право. Идея львиного договора так же стара, как Лев, и куда старше, чем Лев XIII.3
