Артур Дойль - Изумрудная диадема

— По крайней мере, — сказал он, — вы не сейчас арестуете меня. Для вас самих будет выгоднее, если я выйду из дома на пять минут.

— Да, чтобы ты мог убежать или скрыть то, что ты украл! — воскликнул я.

Затем, представив ужасное положение, в которое я был поставлен, я стал умолять его вспомнить, что не только моя честь, но честь гораздо более важного лица была скомпрометирована, и что он подымет скандал, который вызовет целую бурю в государстве. Он может отвратить все это, если только скажет, где находятся недостающие три камни.

— Ты только обдумай хорошенько, — сказал я. — Тебя поймали на месте преступления, и никакое признание не может уже увеличить твою вину. Если ты только постараешься поправить дело, сказав нам, где находятся изумруды, все будет прощено и забыто.

— Поберегите ваше прощенье для тех, кто в нем нуждается, — сказал он с усмешкой и отвернулся от меня.

Я видел, что он слишком ожесточен, чтобы слова мои могли иметь на него влияние. Для этого был только один путь. Я позвал инспектора и передал его ему. Немедленно обыскали не только его самого и его комнату, но и все уголки дома, куда бы он мог спрятать драгоценные камни. Но они исчезли бесследно, а несчастный не хотел и рта разинуть, несмотря на все наши увещания и угрозы.

В то же утро он был заключен в тюрьму, а я, пройдя через все формальности полиции, поспешил к вам умолять вас о том, чтобы распутать это дело. Полиция откровенно заявила, что она пока не может сделать ничего. Вы можете истратить на это сколько хотите и найдете нужным. Я уже объявил тысячу фунтов награды тому, кто найдет камни. Господи! что я буду делать! В одну ночь я потерял и драгоценные камни, и честь, и сына! О, что мне делать!

Он схватился опять за голову и заметался в тоске, плача в то же время как ребенок, не находящий слов для выражения своего горя. Шерлок Хольмс молча сидел несколько минут, нахмурив брови и пристально смотря в огонь.

— У вас много бывает гостей? — спросил он наконец.

— Нет, за исключением моего компаньона с семьей и приятеля Артура Сера Джорджа Вернуелля, который в последнее время бывал довольно часто, кажется, что никто не бывает.

— А вы часто бываете в обществе?

— Артур бывает; но Мэри и я сидим дома. Нас обоих это не занимает.

— Это странно в молодой девушке.

— Она очень спокойного характера, да к тому же и не так уже молода: ей двадцать четыре года.

— Вы говорите, что это происшествие поразило ее.

— Ужасно! Она как будто даже страдает больше меня.

— Вы оба не сомневаетесь в виновности вашего сына.

— Как я могу сомневаться, когда я своими глазами видел диадему в его руках.

— Я не могу считать этого доказательством. Была ли диадема разломана совсем?

— Нет, она была только погнута.

— Не думаете ли вы, что он пытался выпрямить ее?

— Боже мой! вы делаете все возможное, чтобы оправдать его. К несчастью это слишком трудно. Для чего же он был в этой комнате, и если он не имел дурного намерения, отчего он этого не сказал?

— Совершенно верно. Но почему же, если он виновен, он не выдумает какую-нибудь ложь? Из его молчания нельзя заключить ни того, ни другого. Тут есть много неясного в этом деле. Что думают полицейские о шуме, который разбудил вас?

— Они думают, что это Артур затворил дверь своей комнаты.

— Как умно! Как будто человек, идущий на преступление, хлопнет дверью так, чтобы разбудить кого нибудь в доме. Что же они говорят об исчезновении камней?

— Они все еще ищут по полу и осматривают мебель, в надежде найти их.

— Искали ли они вне дома?

— Да, они выказали удивительную энергию. Весь сад был перерыт.

— Теперь, уважаемый сэр, — продолжал Хольмс, — разве не ясно вам, что тут дело совсем не так просто, как думаете вы и полиция: мне оно представляется чрезвычайно сложным. Посмотрите, что выходит из вашей теории. Вы полагаете, что ваш сын встал с постели и с большим риском для себя прошел в ваш кабинет, отпер письменный стол, вынул диадему, руками отломил от нее маленький кусок, куда-то ушел, спрятал три камня так искусно, что никто не может их найти, и затем вернулся опять с остальными в комнату, где он подвергал себя величайшей опасности быть накрытым. Возможно ли, спрашиваю я вас, допустить такую теорию.

— Да что же другое-то? — с отчаянием закричал банкир. — Если намерения его были не бесчестны, то почему же он не объясняет их?

— Наше дело узнать это, — возразил Хольмс, — а теперь, мистер Хольдер, отправимся к вам и посвятим часок расследованию некоторых деталей.

Мой приятель настаивал на том, чтобы я сопровождал их, что я и сделал с удовольствием, так как мое любопытство было крайне возбуждено всей этой историей. Признаюсь, что виновность сына банкира казалась мне столь же очевидной, как и его несчастному отцу, однако я безусловно верил в проницательность Хольмса и чувствовал, что у него должны быть серьезные основания не удовлетворяться даваемыми объяснениями. Он не говорил ни слова во всю дорогу и казался погруженным в глубокое раздумье. Клиент же наш как будто ожил немного от той слабой надежды, которую ему давали, и даже начал говорить со мной о делах. Вскоре мы доехали до Фербэнка, скромного жилища богатого банкира.

Фербэнк был большое четырехугольное здание из белого камня, стоящее немного поодаль от дороги. Дорога для экипажей с большой покрытой снегом лужайкой вела к двум большим чугунным воротам, ведущим во двор. На правой стороне забора была маленькая деревянная калитка, открывающаяся на узкую тропинку, ведущую от дороги к кухонной двери, по которой ходили в кухню поставщики и торговцы. Слева аллея вела к конюшням. Эта аллея шла вне двора и была общественной, хотя по ней ходили и ездили мало. Хольмс оставил нас у дверей и медленно обошел вокруг дома, прошел по боковой тропинке и через сад к конюшне и на аллею. Он ходил так долго, что мистер Хольдер и я пошли в столовую и стали ждать его там у камина. Мы молча сидели некоторое время, когда дверь отворилась и в комнату вошла молодая девушка. Она была несколько выше среднего роста, стройная, с темными волосами и глазами, казавшимися еще темнее от поразительной бледности ее лица. Мне кажется, я еще никогда в жизни не видал такого бледного женского лица. Губы были совершенно бескровны, веки опухли от слез. Когда она бесшумно вошла в комнату, она поразила меня выражением горя, которое казалось даже сильнее горя банкира в это утро, хотя она очевидно была женщина с большим самообладанием. Не обратив внимания на мое присутствие, она прямо подошла к дяде и рукой провела по его волосам с чисто женской лаской.

— Дядя, вы приказали освободить Артура, неправда ли, дядя? — спросила она.

— Нет, нет, милочка, это дело должно сначала расследовать.

— Но я убеждена, что он невиновен. Вы знаете, каков бывает женский инстинкт. Я знаю, что он не сделал ничего дурного и вы сами пожалеете, что так жестоко поступили с ним.

— Почему же он молчит, если он невинен?

— Кто знает? может быть потому, что он был очень обижен вашим подозрением.

— Как же мне не подозревать его, если я застал его с диадемой в руках?

— Но я уверена, что он только поднял с полу и рассматривал. Поверьте, о, поверьте мне, что он невинен. Так ужасно думать, что наш дорогой Артур в тюрьме! Потушите эту историю, дядя!

— Никогда я не потушу ее, пока камни не найдутся — ни за что, Мэри! Твоя привязанность к Артуру заставляет тебя забывать, в каком ужасном положении нахожусь я. Я не только не оставлю этого дела, но привел еще с собой из города господина, который займется расследованием его.

— Этот джентльмен? — спросила она, оборачиваясь ко мне.

— Нет, его приятель. Он просил нас оставить его одного и пошел кругом дома к конюшням.

— К конюшням? — спросила она, — что же он надеется найти там? А! вот и он вероятно. Надеюсь, сэр, что вам удастся доказать то, в чем я глубоко убеждена — невинность Артура.

— Я разделяю вашу уверенность, — отвечал Хольмс, отирая ноги о коврик у дверей, — и надеюсь доказать это. Я полагаю, что имею честь говорить с мисс Мэри Хольдер? Позвольте сделать вам несколько вопросов?

— Пожалуйста, сэр, я буду очень счастлива, если могу способствовать разъяснению этого дела.

— Вы сами ничего не слышали прошлую ночь?

— Ничего, пока мой дядя не заговорил громко в своей комнате. Тогда я сошла вниз.

— Вы запирали двери и окна с вечера. Все ли окна вы заперли?

— Да.

— Были ли они заперты сегодня утром?

— Да.

— У вашей горничной есть возлюбленный? Мне кажется, вы замечали вчера вашему дяде, что она выходила на свидание с ним.

— Да, и она же прислуживала в гостинной и могла слышать то, что дядя рассказывал о диадеме.

— Понимаю. Вы хотите сказать, что она могла выходить для того, чтобы рассказать все своему возлюбленному и что они оба совершили покражу.