Орсон Уэллс - Мистер Аркадин

— Не забудь имя… его имя… и имя женщины тоже…

Не уверен, что слова были именно эти, но так мне послышалось.

— Чего это ты тут болтаешь, Бракко? — спросил полицейский. — Давай-ка, давай, продолжай!

Он тоже нагнулся над раненым. Но Бракко уже выпустил руку Мили и весь обмяк. Он был мертв.

Полицейские захлопотали вокруг тела. Я воспользовался моментом и отвел Мили в сторонку. Она заледенела от холода, лицо ее выглядело измученным.

— Что он сказал тебе? Быстро говори. Не теряй времени.

Она смотрела на меня невидящими глазами. Я тряхнул ее за плечи.

— Какое имя назвал Бракко? Отвечай же!

Полицейские удостоверились наконец, что он был действительно мертв, и осторожно уложили опять в лужу крови. Его нельзя было трогать с места до приезда доктора и судебного эксперта. Не пройдет и минуты, как они примутся за меня.

— Мили, прошу тебя!

Она пожала плечами.

— Да он сам не соображал, что говорил. Бедолага.

Вероятно, она была права. Но я настаивал.

— Но он назвал тебе имя? Чье?

Полицейские оставили тело и велели мне следовать за ними. Я едва успел услышать ответ Мили.

— Аркадин, — сказала она. — Грегори Аркадин.

Нет, Мили не ожидала меня у тюремной ограды, когда три месяца спустя я вышел на волю. Я понятия не имел, что с ней. Она ни разу не написала, что, впрочем, меня не только не огорчило, но даже не удивило. Такой поворот предусматривался нашим взаимным соглашением по поводу ходки на «Королевне». Я ничего не имею против женщин, но в серьезных обстоятельствах лучше обходиться без них. Доказательство преданности не сулило Мили особых выгод, да и мне тоже.

Девушка вроде нее, перебивающаяся со дня на день-известно, за счет чего она жила, — скитающаяся из страны в страну, то в одиночестве, то с кем-нибудь на пару, зависящая от любого чиновника, имеющего отношение к полиции, не могла допустить, чтобы на ее имя упала сомнительная тень. Какое-то время после моего ареста ее, конечно, держали под колпаком, потом, убедившись, что она напрочь забыла обо мне — очередная случайная встреча с неудачным концом, — оставили в покое. Логично.

А ее поведение даже мудро, уговаривал я себя в тюрьме. И все же теперь, совсем один на этих враждебных улицах, с пустыми карманами — у меня оставалось лишь несколько смятых бумажек, случайно завалявшихся в плаще, — я почувствовал, что мне недостает Мили. Здорово недостает.

У меня, конечно, было полно знакомых в Неаполе и в окрестностях. Но я совсем не торопился увидеться с ними. Кое-кто из этих людей работал с Тадеушем, и вряд ли меня ожидал у них сердечный прием. Я отсидел свои три месяца и потерял «Королевну», но весь конфискованный груз был прямым убытком хозяина.

Я отправился к метрдотелю отеля «Везувий» и намекнул насчет займа на сумму билета первого класса до Монте-Карло. Он ссудил эти деньги довольно охотно. Этот парень знавал меня в лучшие времена, а я тогда не скупился на чаевые, считая их страховым взносом про черный день.

Ривьера была мне родным домом. Я вырос на побережье. Я знал по имени всех крупье в казино, мог положиться на любого портье или бармена, а прислуга в дамских туалетах была поголовно приятельницами моей матери.

И как к последнему прибежищу я мог обратиться к ней самой, которая тихо-мирно жила себе в двухкомнатной квартирке в Босолейле вместе с Миртель. Миртель — это англичанка, которая лет тридцать или около того назад провела один незабываемый вечерок с моей матерью где-то в Довилле или Лугано. С тех пор они почти не расставались и вот теперь устроились на житье в расчете на ненадежные гонорары от применения всяческих рулеточных «систем», в плену своих горько-сладостных воспоминаний.

Мне было известно, что они имеют обыкновение отправляться в казино к открытию, как добросовестные чиновники, спешащие в свои конторы. Так что я знал, где их искать, и в одно прекрасное утро нашел. Я застал их в своем обиталище одетыми по-домашнему, в стоптанных шлепанцах, с волосами, изрядно поблекшими, накрученными на бигуди. Узенькие комнатушки загромождал всякий хлам, пахло кипевшим на газовой плитке супом.

— Ты неплохо выглядишь, — сказала мать.

Увы, я не мог вернуть ей комплимент. Столько беспокойных часов провела она в зашторенных наглухо залах казино, склонившись над столом, где играли в рулетку, что на ее лицо как будто упал отсвет зеленого сукна. С одного из ее искусственных зубов слетела коронка. Я помнил, с какой заботливостью она относилась к своим зубам, всегда обращаясь к лучшим в Нью-Йорке дантистам. Однажды она обронила фразу: «Моя улыбка, золотко, — мой капитал».

Она и теперь постоянно улыбалась, как в прежние времена, но это была уже не улыбка, а застывшая гримаса, которая не могла скрыть вечной тревоги в глазах, полуприкрытых веками, покрасневшими от дешевой косметики. В углу глаз дрожали слезинки, и только сами глаза были удивительно, по-детски голубыми.

— У тебя, надеюсь, все в порядке, не так ли?

Это был крик души. Она заметила печаль на моем лице, но, эгоистка до мозга костей, не могла отнести ее на счет жалости к кому-либо другому, даже к себе. Поэтому, не долго думая, пришла к выводу, который не расходился с действительностью: я попал в беду и явился за помощью.

Я поспешил разуверить ее ответной улыбкой. Я слишком хорошо знал свою мать, чтобы надеяться на поддержку, даже знай она, что я лишь на днях вышел из тюрьмы и мне негде приклонить голову. Слава Богу, я привык заботиться об одежде, так что всегда выгляжу прилично. Получив воспитание в среде женщин, живущих процентами со своей внешности, я еще в раннем детстве приобрел ценное умение носить последнюю рубашку и тратить последнюю тысячу франков с легкостью человека, уверенного в неисчерпаемости запасов того и другого.

Я вытащил пачку «Честерфилда» — того самого, что впутал меня в эту историйку — смешную или трагическую, смотря на чей взгляд. Я завел светскую беседу с Миртель, чья английская красота — румянец цвета дикой розы, волосы и глаза цвета октябрьских листьев — пострадала от разрушительного тока времени даже больше, чем облик моей матери. Я принял ее приглашение разделить их скромный завтрак — анчоусы и отварные овощи — и притворился заботливым сыном, выкраивающим пару часов своего драгоценного времени для визита в материнский дом.

— Вообще-то я проездом. Есть одна задумка, которую я надеюсь осуществить…

Мать никогда не задавала мне вопросов о том, на какие средства я живу. Она наплела столько лжи о самой себе, что сочла за благо не вникать в чужие дела. И на этот раз она с готовностью разделила мой натужный оптимизм и порадовалась видимости моего благополучия, не пожелав узнать, что за всем этим стоит. Меня это устраивало. Начни она задавать вопросы, мне пришлось бы туго. Источники моего дохода были, как правило, если и не вполне противозаконны, то по крайней мере необычны. Они были непостоянны, зависели от тысячи разных случайностей, умения вовремя промолчать, а иногда в нужный момент и проболтаться.

Вот и сейчас, как бы я объяснил ей, что мои планы на будущее покоятся всего лишь на одном имени? Даже если это имя человека с небывалой славой. Об Аркадине слышали все.

Да, все о нем слышали, но никто ничего не знал наверное. Кто он был такой? Что за человек? О нем рассказывали бесчисленные легенды; кто их сочинял — может быть, хроникеры желтой прессы, ежедневно занятые составлением рациона из слухов, острот, клеветы, инсинуаций, эти разгребатели грязи, готовящие пищу бедным умам, которым никогда не стать приманкой для газетчиков? Было известно, что Аркадин терпеть не мог фоторепортеров. Был случай, когда он разбил аппарат о голову фотографа, который не принял всерьез отказ попозировать, — это принесло Аркадину немало хлопот с прессой. Инцидент был улажен с помощью чека на кругленькую сумму в пользу журналистской благотворительной организации. Но с тех пор редакторы перестали отправлять своих репортеров на охоту за фотографиями Аркадина.

За их отсутствием стали прибегать к рисованным портретам. Скоро все узнали огромный торс, аккуратно подстриженную четырехугольную бороду, жесткие волосы, широкие меховые пальто, гигантские широкополые шляпы и прочие аксессуары, будто специально подобранные для того, чтобы подчеркнуть, придать дополнительный вес, увеличить и без того массивную фигуру.

Широко в ходу были едкие эпиграммы, посвященные ему. Публиковались пространные описания его вечеров, одни из которых отличались неумеренной роскошью, а другие походили на заурядные попойки. Его любовные дела были предметом постоянных сплетен и обсуждений. Он часто менял свои задушевные привязанности. Достаточно было раз появиться с Аркадиным, чтобы о тебе написали в газетах. Эти связи обычно обрывались вслед за дорогим подарком. Чего не простит женщина за песцовую горжетку, жемчужные клипсы и тем более каракулевую шубку?