Патрик Модиано - Вилла Грусть

Я выходил на первой остановке — «Сен-Шарль-Карабасель», а пустой фуникулер поднимался дальше, похожий на громадного светлячка. По коридору пансиона я пробирался на цыпочках, без башмаков, ведь сон стариков очень чуток.

3

Она сидела на одном из больших диванов в глубине холла «Эрмитажа» и не отрываясь смотрела на вертящуюся дверь, словно кого-то ждала. Я расположился невдалеке от нее и видел ее в профиль.

Рыжая. В зеленом шелковом платье. И белых туфельках на шпильках, модных в то время.

У ее ног, зевая и потягиваясь, растянулась собака. Огромный флегматичный немецкий дог, белый в черных пятнах. Зеленое, рыжее, черное, белое. От этого сочетания я как бы впал в прострацию. Вот я уже сижу рядом с ней на диване. Как же это случилось? Может, немецкий дог послужил предлогом знакомства, лениво подойдя и обнюхав меня?

Я заметил, что глаза у нее зеленые, все лицо в чуть заметных веснушках и что она немного старше меня.

В то утро мы гуляли по саду около гостиницы. Пес шел впереди. Мы следом, по аллее под сенью ломоноса с большими лиловыми и голубыми цветками. Я раздвигал зеленые кисти. Мимо газонов и зарослей бирючины. Смутно припоминаю на сложенных камнях странные, словно покрытые инеем, растения, розовый боярышник, лестницу с пустыми вазонами. Огромный партер, весь покрытый желтыми, красными и белыми георгинами. Опершись о балюстраду, мы смотрели вниз, на озеро.

Я так никогда доподлинно не узнаю, за кого же она приняла меня в первый день нашего знакомства. Быть может, за скучающего сынка миллиардеров? Но как бы там ни было, ее очень забавляло, что я ношу в правом глазу монокль — правда, не из пижонства, не для того, чтобы произвести впечатление, а просто потому, что правый глаз у меня хуже видит.

Мы умолкли. Я слышу плеск фонтанчика на лужайке неподалеку от нас. Какой-то человек в красивом костюме спускается по лестнице нам навстречу, я издалека различаю его фигуру. Он машет нам. Поправляет темные очки, утирает пот со лба. Она знакомит нас: «Рене Мейнт». «Доктор Мейнт», сейчас же поправляет он с ударением на «доктор». Улыбается натянуто. Теперь и мне следует представиться. «Виктор Хмара», — говорю я. Это имя я выдумал, заполняя анкету в пансионе.

— Вы друг Ивонны?

Она объясняет, что только что познакомилась со мной в холле «Эрмитажа» и что я читаю с моноклем. «Не правда ли, забавно? Вставьте монокль, пусть доктор полюбуется!» Я повинуюсь. «Прелестно!» — кивает Мейнт в задумчивости.

Так вот, звали ее Ивонной. А по фамилии? Фамилию я позабыл. Всего двенадцать лет пройдет, и вот уже не помнишь, как официально именовался человек, кем бы он ни был в твоей жизни. Какая-то благозвучная французская фамилия вроде Кудрез, Жаке, Лебон, Мурай, Венсен, Жербо…

На первый взгляд Рене Мейнт был старше нас. Лет этак тридцати. Невысокий, с округлым энергичным лицом и светлыми зачесанными назад волосами.

Обратно мы шли по той части парка, которую я не знал. Прямые посыпанные гравием дорожки, симметричные английские газоны с бордюром из огненно-красных бегоний и герани. И тот же нежный, успокоительный плеск фонтанчиков. Я сразу вспомнил детство, Тюильри. Мейнт предложил пропустить по рюмочке, а затем пообедать в «Спортинге».

Мое присутствие ничуть их не смущало, словно мы были знакомы уже целую вечность. Она мне улыбалась. Мы говорили о каких-то пустяках. Они ни о чем меня не расспрашивали, только пес приглядывался, положив голову мне на колени.

Она поднялась и сказала, что сходит к себе в номер за шарфом. Так значит, она живет здесь, в «Эрмитаже»? Почему? Кто она такая? Мейнт достал из кармана мундштук и теперь посасывал сигарету. Я вдруг заметил, что у него нервный тик. Изредка его левая щека судорожно вздрагивала, словно он пытался поймать несуществующий монокль, черные очки отчасти маскировали этот изъян. Изредка он вскидывал подбородок, будто бросал кому-то вызов. И наконец, время от времени по его правой руке к кисти пробегал электрический разряд, и она принималась что-то вычерчивать в воздухе. Все эти судороги, подчиненные единому ритму, даже придавали Мейнту какой-то изысканный шарм.

— Вы приехали отдыхать?

Я ответил: да. Сказал, что мне повезло, ведь погода «лучезарнейшая». И что, по-моему, «места тут дивные».

— А вы здесь впервые? Вы и не знали?

В его словах я почувствовал некоторую иронию и осмелился спросить в свою очередь:

— А вы сами тут на отдыхе?

Он замялся.

— Ну, не совсем… Но места здешние знаю издавна.

Небрежно махнув рукой куда-то вдаль, он проговорил:

— Горы… И озеро… Озеро… — Сняв черные очки, поглядел на меня с улыбкой, печально и ласково. — Ивонна — удивительная девушка, — сказал он. — Уди-ви-тель-на-я.

С легким зеленым шарфом из муслина вокруг шеи, она пробиралась к нашему столику. Она мне улыбалась, не спускала глаз с моего лица. Что-то ширилось в моей груди слева, и я понял, что это самый счастливый день в моей жизни.

Сели в кремовый автомобиль Мейнта, старый открытый «додж». Мы трое устроились на переднем сиденье: Мейнт сел за руль, Ивонна — между нами, а пес разлегся на заднем. Машина так резко стронулась, что задела ворота гостиницы, ее занесло на гравии дорожки. Потом не спеша покатила по бульвару Карабасель. Я не слышал шума мотора. Может быть, Мейнт заглушил его, чтобы спуститься с горы? Солнце освещало сосны по краям дороги, и они отбрасывали причудливые тени. Мейнт насвистывал себе под нос, а я дремал, езда меня укачала. При каждом повороте голова Ивонны опускалась мне на плечо.

Мы сидели одни в ресторане «Спортинга», старинной оранжерее, укрытой от солнца ветвями плакучей ивы и зарослями рододендрона. Мейнт говорил Ивонне, что сейчас ему нужно съездить в Женеву, а к вечеру он вернется. Может, они брат и сестра? Да нет. Они совсем друг на друга не похожи.

Вошло еще человек десять. Вся компания расселась за соседним столиком. Они пришли с пляжа. Женщины в разноцветных полосатых махровых блузах, мужчины в пляжных халатах. Самый крепкий из них, высокий кудрявый блондин, во всеуслышание что-то рассказывал. Мейнт снял темные очки. Внезапно он побледнел и, показывая пальцем на высокого блондина, пронзительно выкрикнул, почти взвизгнул:

— Эй, глядите, вот она — Карлтон! Известнейшая во всей округе шлюха!

Тот сделал вид, что не слышит, но его приятели оглянулись и глазели на нас, разинув рты.

— Слыхала, чего тебе говорят, Карлтон?

На мгновение в ресторане воцарилась абсолютная тишина. Крепкий блондин понурился. Его приятели словно окаменели. Ивонна же и бровью не повела, словно давно привыкла к подобным выходкам.

— Не пугайтесь, — шепнул Мейнт, склоняясь ко мне, — все в порядке, в полном порядке…

Лицо его перестало дергаться, разгладилось, в нем проглянуло что-то детское. Наша беседа возобновилась, он спросил у Ивонны, не привезти ли ей из Женевы шоколада? Или турецких папирос?

Мы расстались с Мейнтом у дверей «Стортинга», договорившись, что встретимся в гостинице часов в девять. Они с Ивонной все говорили о каком-то Мадее (или Мадейе), который пригласил их на праздник в свою виллу на берегу озера.

— Вы ведь поедете с нами, не так ли? — спросил меня Мейнт.

Я видел, как он подошел к машине, то и дело вздрагивая от ударов тока. Опять «додж» резко рванул вперед, подпрыгнул, задел ворота и скрылся из глаз. Мейнт, не оборачиваясь, махнул нам рукой.

Мы с Ивонной остались одни. Она предложила мне пройтись по парку около казино. Пес шел позади, но все медленней, медленней… Наконец он усаживался посреди аллеи, и приходилось окликать его: «Освальд!», — чтобы он соблаговолил идти дальше. Она объяснила, что медлителен он не от лени, а из-за врожденной меланхолии. Он принадлежал к редчайшей породе немецких догов, у которых печаль и усталость от жизни в крови. Некоторые из них даже кончали с собой. Я спросил, зачем же ей понадобилась такая мрачная собака.

— Зато они такие изысканные, — мгновенно нашлась она.

Я сейчас же вспомнил королевский дом Габсбургов, порождавший иногда таких вот изнеженных ипохондриков. Говорят, что это следствие инцеста: их депрессию еще называют «португальской меланхолией».

— Ваш пес, — сказал я, — страдает португальской меланхолией.

Но она меня не слушала.

Мы вышли к пристани. С десяток человек поднялось на борт «Адмирала Гизана». Убрали трап. Дети, опершись о борт, что-то кричали, махали нам, прощаясь. Корабль отплывал торжественно, словно в те далекие времена, когда мы еще владели колониями.

— Как-нибудь вечерком, — сказала Ивонна, — мы тоже на нем покатаемся. Вот будет славно, ты согласен?

Она впервые сказала мне «ты», и сказала с таким удивительным воодушевлением… Кто же она, в самом деле? Я не решался спросить.

Мы шли по проспекту д'Альбиньи в тени платанов. Совсем одни. Пес основательно обогнал нас. Свойственного ему уныния как не бывало, он шел, надменно вскинув голову, то вдруг шарахался в сторону, то словно танцевал кадриль, как конь на манеже.