Стейн Ривертон - Хамелеон. Смерть явилась в отель. Дама не прочь потанцевать
К ним подошел директор банка Симон Гуггенхейм, высокий человек с астматическим дыханием, голова его глубоко уходила в плечи, он словно сгибался под гнетом собственной тяжести. Казалось, будто банкир Гуггенхейм горбат, однако никакого горба у него не было. Лицо его было изрезано глубокими морщинами, под губами висела густая, седеющая бородка. Лицо банкира отдаленно напоминало лицо шведского премьер-министра Брантинга. Банкир Гуггенхейм пользовался всеобщим уважением не только потому, что распоряжался огромными капиталами, но потому, что его холодные, точные и трезвые оценки того, что происходило в финансовом мире, создали ему славу специалиста, к словам которого все прислушивались с большим вниманием. Он подошел к профессору Арвидсону и осторожно, даже как бы виновато, тронул его за плечо.
— Не хотите ли поехать со мной, господин профессор? Я еду в ту же сторону, — сказал он.
Это предложение было столь неожиданно, что профессор Арвидсон растерялся.
— Вообще-то я жду трамвая, — ответил он. — Трамвай довезет меня прямо до дома. Четвертый номер, вот он идет, но…
— Я понимаю, однако почему бы вам не воспользоваться моим автомобилем? — снова предложил банкир уже немного нетерпеливо и взглянул на профессора, глаза его прятались среди глубоких морщин.
Профессор Арвидсон понял, что директор не случайно приглашает его поехать вместе с ним, поэтому он быстро простился с антикваром, который на прощание дал ему свою визитную карточку. На карточке было написано: Доктор Лоренцо Хенглер, гостиница «Король Фредрик».
Банкир Гуггенхейм ездил в открытом «Мерседесе». Хотя стоял теплый летний день с легким, приятно освежающим ветерком, долетавшем со Скагеррака, шофер заботливо прикрыл своего хозяина пледом, в последнее время ходили слухи, что здоровье этого крупного финансиста оставляет желать лучшего, и слухи эти в известной степени отражались на работе биржи.
Профессор Арвидссон сбоку наблюдал за банкиром. Гуггенхейм выглядел не больным, но очень усталым.
— Если не ошибаюсь, вы живете в том же доме, что и господин Мильде? Скажите, пожалуйста, шоферу свой адрес.
Большой лимузин беззвучно скользил по улицам. У этого могущественного, но достаточно скромного человека все было отмечено сдержанностью — приятный, неспешный ход автомобиля, ехавшего лишь немного быстрей обычного извозчика, негромкий, мелодичный гудок.
День выдался на диво светлый, над башнями Копенгагена раскинулось высокое голубое небо, по залитым солнцем улицам спешили люди, ослепленные его ярким светом.
Профессор Арвидссон не задавал лишних вопросов. Он знал, что банкир Гуггенхейм не любит пустой болтовни. Но вскоре банкир сам обратился к нему:
— Как вы считаете, господин Мильде был убит или покончил с собой?
— Не знаю, — ответил профессор, — но он скончался от огнестрельной раны в голову.
— Я понял, что по телефону вы получили сообщение, которым не захотели поделиться с другими. Вы говорили с его слугой, я не ошибся? Что это за личность?
— Я знаю его уже много лет, — ответил профессор. — Это очень исполнительный, но немного туповатый молодой человек. Насколько мне известно, он всегда чрезвычайно внимательно относился к исполнению своих обязанностей. Он прекрасно понимал, что человеку в его положении трудно получить более приятную работу. Ему, с его ограниченными умственными способностями, нелегко осмыслить то, что произошло с господином Мильде. Он страшно растерян.
— Это понятно. А скажите, нашли ли оружие, из которого был произведен роковой выстрел?
— Да. Это револьвер.
— Покойный держал его в руке?
— Нет, револьвер лежал на ковре рядом с креслом, в котором сидел покойный.
Они помолчали. Потом банкир спросил:
— Значит, это было самоубийство?
Профессор пожал плечами.
— Вы ведь часто общались с господином Мильде. Как вы думаете у него были причины покончить с собой?
— Ни малейших, — твердо ответил профессор. — Насколько мне известно, господин Мильде был вполне доволен своей жизнью. Смею думать, что он был счастлив. Вы его банкир, господин Гуггенхейм и, если вам неизвестна, какая-либо причина, которая могла бы толкнуть господина Мильде на самоубийство, то уж мне и тем более.
— Господин Мильде был состоятельный человек, — ответил банкир. — До войны его капитал, по нашим меркам, можно было считать весьма значительным, но эта несчастная война все перевернула вверх дном. Теперь несколько миллионов уже не считаются большим состоянием. Однако господин Мильде никогда не занимался никакими спекуляциями, можно сказать, что у него были только старые добрые деньги.
Гуггенхейм покачал своей большой тяжелой головой:
— Нет, я этого не понимаю. Решительно не понимаю. К тому же что-то в поведении самоубийцы всегда заранее предупреждает, что он может совершить такой поступок. Я только вчера беседовал с господином Мильде. По нему ничего не было заметно. Он поделился со мной своими планами относительно преобразований в Мариелюнде. Ему хотелось восстановить там конный завод. Однако есть одно обстоятельство, из-за которого мне бы очень хотелось зайти вместе с вами к нему в квартиру и кое-что там проверить. Господин Мильде вчера снял со своего счета необычно крупную сумму.
— Какую? — спросил профессор Арвидсон.
— Сто тысяч крон. И он попросил выплатить ему эту сумму в английских фунтах. Что и было, разумеется, сделано.
— На что он собирался потратить эти деньги?
— Этого он мне не сказал. А я не любопытен.
Лимузин остановился перед домом господина Мильде на площади Святой Анны.
4
Садик и покойник
Слуга Александр ждал у подъезда, дверь в дом была приоткрыта. В одном из окон цветочного магазина среди роз и тюльпанов виднелось испуганное лицо его матери, которая однако не могла сдержать любопытства. Узнав приехавших, она тут же скрылась за своими цветами. Профессора Арвидсона она хорошо знала.
Александр всхлипнул. Он в отчаянии ломал руки. Весь его облик выражал крайнее горе — красные глаза, бледное испуганное лицо, кисти рук, торчавшие из слишком коротких рукавов безуспешно искали, за что бы ухватиться, колени под черными, покрытыми пятнами штанинами, дрожали, он явно был подавлен этим необычным, страшным событием.
Профессор Арвидсон нетерпеливо подтолкнул его к двери.
— Входите, Александр, нечего стоять на улице и плакать, как ребенок.
— Но это так ужасно! — всхлипывал Александр. — Бедный господин обер-егермейстер…
Профессор Арвидсон с удовлетворением отметил, что в доме нет посторонних — широкая, крытая ковром и благоухающая старым деревом лестница была пуста, через матовые стекла проникал неяркий свет. Профессор Арвидсон бывал у господина Мильде и потому хорошо знал его квартиру. Опередив остальных, он быстро прошел через холл и комнаты прямо в кабинет. Дверь между столовой и кабинетом была приоткрыта.
На одну из портьер кто-то наступил ногой, и ее верхняя часть оторвалась от карниза.
— Это когда случилось? — быстро спросил Арвидсон, показав на портьеру.
В его голосе появились несвойственные ему жесткие и властные нотки, требующие немедленного ответа.
— Сегодня, — ответил Александр. — Это я наступил на портьеру и оторвал ее. Увидев мертвого господина обер-егермейстера в его кресле, всего в крови, я без памяти бросился прочь из комнаты.
— Всего в крови, — невольно повторил банкир. Голос у него был хриплый, как у всех астматиков, в этой тихой и старомодной комнате эти слова прозвучали слишком резко и неуместно.
Арвидсон решительно распахнул обе створки двери и быстро прошел в кабинет. Банкир и Александр остановились на пороге. Александр нервно крутил в пальцах носовой платок и был готов в любую минуту снова заплакать. Банкир со шляпой в руке стоял, весь подавшись вперед, его темно-серый плащ ниспадал с плеч тяжелыми складками.
На письменном столе горела лампа под зеленым абажуром, плотные темные гардины были задернуты, но в щелку между ними проникал яркий дневной свет. Смешение дневного света с электрическим способствовало причудливой и зловещей игре красок — лицо и лысая голова покойника отсвечивали зеленым. Арвидсон погасил настольную лампу и раздвинул гардины. Дневной свет, беспрепятственно проникший теперь в комнату, явил им необычное зрелище: в кресле перед письменным столом, немного наклонившись вперед, сидел обер-егермейстер Мильде, казалось, он дремлет, закинув ногу на ногу, руки свободно висели вдоль полированных ножек кресла. Над правым глазом была огнестрельная рана, из нее за воротник рубашки стекала струйка крови.
Профессор Арвидсон замер, держа руки на гардине, его глаза еще раз быстро обежали комнату. Скользнув взглядом по покойнику, Арвидсон внимательно посмотрел на застывших на пороге банкира и Александра, на бумаги, лежавшие на столе, на две семейные фотографии, стоявшие там же, потом на поблескивающие золотом переплеты на книжных полках, на большой овальный стол в середине комнаты и темный орнамент персидского ковра — профессор как будто собирал все подробности, чтобы представить себе полную картину события, произошедшего в этой обстановке, события страшного и необъяснимого. Эти безмолвные наблюдения длились не больше минуты. Тишина, царившая в комнате, была мучительной и гнетущей тем более, что все вокруг было залито ярким дневным светом.
