Дональд Томас - Казнь Шерлока Холмса
Мы снова разошлись и порознь приступили к тщательному изучению экспонатов. Университетский музей был словно специально выстроен для охоты за преступниками. С галерей можно было обозревать пространство, в то время как витрины служили превосходным укрытием. Спрятавшись за скульптурами, выставленными в залах первого этажа, мы увидели, что Хеншель поднимается по лестнице. Из окон на нее лился сверху яркий свет дня. Когда Карл одолел второй марш, я и Холмс пошли за ним. Вдруг сыщик остановился и принялся рассматривать потемневший пейзаж Ван Эйка. В ладони мой друг держал маленькое круглое зеркальце, отражавшее ступени позади него, по которым только что прошел Хеншель, и галерею, куда тот направился. Я осторожно повторил его путь и оказался в просторном зале второго этажа, где были выставлены шедевры итальянского Возрождения. Здесь прогуливались две тихо беседующие дамы и одинокий джентльмен средних лет. Картины висели на стенах, а в центре располагались витрины. Я не знаток живописи, но благодаря маленьким медным табличкам на рамах обратил внимание на два наброска Боттичелли, изображающие нимф в лесу, и темноватый портрет папы римского работы Фра Филиппо Липпи. Какое отношение все это имело к кораблестроению и шпионажу, было выше моего понимания.
Я старался не упускать из виду Хеншеля. Его явно не интересовали красочные полотна и витрины с флорентийской керамикой и серебром, загораживающие от нас Холмса. Молодой человек направился в конец зала и взял один из маленьких зеленых складных стульчиков, какие в крупных картинных галереях предлагают желающим копировать произведения мастеров. Поскольку неподалеку от музея находится художественная школа Раскина, прилежных копиистов здесь не меньше, чем в Лувре или Уффици.
Но Хеншель, по всей видимости, не собирался делать наброски с картин. Держа сложенный стул в одной руке и черный портфель в другой, он прошел в боковую анфиладу небольших залов с археологическими находками. Многочисленные полки стеклянных витрин изобиловали фрагментами амфор, пифосов, урн для голосования, заржавленными клинками и орудиями труда. Миновав «Месопотамию», «Древний Египет», «Анатолию» и «Кипр», Хеншель остановился перед рядом экспонатов с надписью «Крит и острова Эгейского моря». Тут он раскрыл свой стул, сел и извлек из портфеля небольшую доску с прикрепленным к ней блокнотом. Молодой человек не оборачивался и наверняка не знал, есть ли в зале посетители. Судя по его безразличию, повода для беспокойства у него не было.
Через несколько минут Хеншель поднялся и вышел в соседнюю комнату. По звуку я догадался, что он раскрыл карманный ножик и чинит карандаш над корзиной для мусора. Поскольку полированный паркет обеспечивал превосходную акустику, я не сомневался, что услышу малейшее движение Карла, если он надумает вернуться на место. Но пока все было спокойно, и я не спеша приблизился к стулу Хеншеля. С видом любознательного посетителя я остановился у витрины, настолько важной для немца, что он приехал сюда из Ширнесса. Да я и Бейкер-стрит не перешел бы ради такой ерунды.
На витрине, представьте себе, лежало несколько дюжин битых керамических плиток. В основном они были голубовато-серыми, как сланец, некоторые по цвету напоминали песок или обожженный сургуч. В геометрическом отношении преобладали грубые квадраты, хотя попадались и продолговатые кусочки, сужающиеся к одному концу. По размеру ни один фрагмент не превышал пяти квадратных дюймов. Кроме того, я заметил с десяток маленьких рисунков, оставленных, судя по пояснительным надписям, кольцом-печаткой. Экспозиция именовалась «Линейное письмо Б. Таблички из обожженной глины, найденные преимущественно в руинах Минойского дворца в г. Кноссе, о. Крит». С детских лет я помнил, что, по легенде, именно там располагался лабиринт, где Тесей убил Минотавра. Артефакты относились к эпохе, предшествовавшей Троянской войне, и датировались примерно 1500 годом до Рождества Христова. Их обнаружили во время раскопок, которые проводились в последние десять лет под руководством сэра Артура Эванса. Надписи на плитках представляли собой сочетания вертикальных палочек, наподобие тех, что рисуют при подсчетах, и различных фигур, таких как обух топора, ворота, шалаш, рыба, звезда и прочее. Это и называлось линейным письмом Б. Из таблицы, дававшей приблизительное описание произношения, я узнал, что «ат-ку-та-то» означает десять рабочих быков, а «ат-ку-до-ниа» — пятьдесят.
Заслышав в смежной комнате приближающиеся шаги, я быстро, но почти бесшумно спрятался за другой витриной. Выглянув из-за нее, я увидел, что Хеншель снова сидит на стуле и аккуратно перерисовывает древние надписи.
На протяжении последующих трех часов мы с Холмсом вели наблюдение попеременно. Это было нетрудно, поскольку из маленького зала минойской культуры молодой человек мог выйти только той дорогой, которой пришел. Мы контролировали этот маршрут, находясь то на лестнице, то в зале Возрождения, то в галерее древностей, причем Хеншель со своего места едва ли нас замечал. Холмс даже последовал его примеру, взяв стул и обосновавшись с блокнотом и карандашом перед портретом прелестной венецианской куртизанки кисти Карпаччо. Мимо проходили люди, но мой друг, казалось, всецело сосредоточился на копировании.
Возле этюда с видом Колизея работы Пиранези расположился сухощавый господин с аккуратной седой бородой, в пенсне и несколько порыжелом сюртуке. Почти час он трудился, ни на кого не обращая внимания, затем встал, протер стекла голубым шелковым платком, промокнул слезящиеся глаза и вернул сложенный стул на место. Холмс занимался своим наброском, притворяясь, что глубоко увлечен манерой Карпаччо. Но вот пожилой джентльмен шаркающей походкой побрел к выходу. Как только трость старика коснулась камня лестничной площадки, мой друг вскочил и, не производя лишнего шума, устремился к подставке для складных табуретов. Поместив свой стул рядом с остальными, он внимательно осмотрел конструкцию стойки и задержал взгляд на одном из четырех металлических столбиков.
— Так я и знал! — резко выдохнул Холмс.
Опустив большой палец в вертикальную трубку, он вынул из нее скрученный листочек бумаги и развернул его. Я едва успел разглядеть написанные от руки цифры: 57-09-83-62-15 | 19-80-05…
Детектив дал мне знак молчать и вернул записку в тайник:
— За ним, Ватсон! Он не слишком проворен и вряд ли успел уйти далеко.
Хотя говорил он шепотом, нельзя было не заметить, как его взволновала эта находка.
— Хеншель? — спросил я не менее возбужденно.
— Оставьте Хеншеля. Будет лучше, если он нас больше не увидит.
Холмс метнулся на лестницу и, перешагивая через одну ступеньку, быстро спустился на первый этаж. Пожилой джентльмен с тростью вышел из здания и теперь хромал по музейному дворику. Мой друг умерил скорость и, внезапно превратившись в неторопливого путешественника, направился к одной из колонн. Стоя за ее основанием, мы проследили за тем, как старик пересек Бомонт-стрит и повернул вниз — в ту сторону, откуда, ведомые Хеншелем, явились мы сами. Затем, к моему удивлению, седой господин вынул из кармана ключ, открыл им белую дверь дома с красивым, но не помпезным фасадом и вошел внутрь.
Шерлок Холмс торжествовал:
— Вот как они это делают, Ватсон! До утра понедельника ничего предпринимать не будем. Со всем, что требовалось сегодня выполнить, мы справились.
Не вполне разделяя восторг своего друга, я считал наши успехи довольно скромными, но он не пожелал слушать возражений. По его настоянию мы не вернулись в Лондон, а остались до понедельника в Оксфорде. Субботний вечер я и Холмс провели за ужином в зале гостиницы. Ярко горели лампы, низкие потолочные балки и некоторые предметы обстановки напоминали о том, что еще полвека назад «Митра» служила постоялым двором. Холмс нахваливал еду и вино, говорил об археологии, восхищался микенскими открытиями великого Генриха Шлимана и даже вспомнил историю о том, как при раскопках обнаружили тела троих троянских воинов, чьи лица сохранили свои черты под золотыми масками, но рассыпались в прах, когда маски сняли.
— «Сегодня я узрел лик Агамемнона» — такую телеграмму послал герр Шлиман греческому королю. Ну а теперь, мой дорогой друг, выкурю трубку на сон грядущий. «Довольно для каждого дня своей заботы…»
Мы удалились в гостиную нашего номера, в то время как студенты в цилиндрах стали расходиться по колледжам. На улице зажглись фонари, и с башни Крайст-Черч уже доносились удары Большого Тома. Когда колокол пробьет сто раз, университетские ворота закроются, а припозднившимся гулякам в понедельник утром придется держать ответ перед деканом или проктором [23].
Оказавшись наедине, мы с Холмсом обсудили события дня.
— Тот пожилой джентльмен — адмиралтейский шпион? — с сомнением спросил я. — Непохоже, чтобы это был он.
