Буало-Нарсежак - Смерть сказала: может быть
— Вы очень милы, господин Лоб… Извините меня… я вела себя глупо… только что…
По мере того как Зина опять становилась сама собой, ему казалось, что он смотрит на себя ее глазами, и с удивлением увидел лепечущего, загнанного в угол старого ребенка с нечистыми желаниями. Зина, плотно запахнув пеньюар, завязала его кушаком. Лоб неловко подобрал с дивана кольца.
— Я не могу, — пробормотала Зина. — Вы такой добрый. А вот я… Но вы оказали мне услугу… придя со мной поговорить… услугу… знали бы вы только какую…
— Я просто в восторге, — сказал Лоб, вновь обретая привычку изъясняться формулами вежливости, в то время как его руки, ноги, тело после многолетней муштры обретали позу победного безразличия.
— Теперь уходите… пожалуйста… меня запросто можно испугаться… И потом, мне надо поразмыслить до встречи с этим полицейским.
Зина протянула руку. Лоб взял ее в свою.
— Кто он? — шепнул Лоб.
— Нет. Вам не понять. Вы никогда не понимали. Теперь уходите.
— Но… я вас увижу… после?
— Уходите, — твердо повторила Зина. И больше за меня не тревожьтесь.
— Тогда пообещайте позвонить мне после встречи с Бонатти… Вот мой номер.
Он нацарапал его на клочке.
— Обещаете?
—Да.
Они подошли к двери. Лоб долго смотрел на Зину.
— Бонатти — мужлан. Он много кричит, но он вас не съест! В конце концов, вам себя укорять не в чем. Вы вне всего этого.
Она как-то двусмысленно улыбнулась, и дверь, медленно прикрываясь, постепенно скрывала ее лицо. Еще секунда — и сквозь тонкую, с волосок, щелку он видел уже только голубой глаз, показавшийся ему полным отчаяния. Потом язычок замка скользнул в свое гнездо. Больше, чем слова, Лоба терзали как бы немые знаки: ключ, поворачивающийся в замочной скважине, поднятое стекло вагона, исчезающая кабина лифта… Его жизнь была полна таких вот крошечных расставаний, лишавших всякой значимости, дней, которые он пытался наполнить содержанием. А чем же заняться ему теперь до вечера?.. Как всегда, перебирать только что сказанные и услышанные слова и до тошноты твердить себе: «Мне следовало… Я должен был…»
Лоб спускался по лестнице, ступенька за ступенькой, и на каждой площадке между этажами поднимал лицо, готовый вернуться наверх. Ступив на тротуар, он, как ни странно, подумал: «Нелли потерял жену, а вдовцом чувствую себя я!» Какая бессмыслица! Его мысли становились театром теней, сценой гиньоля [9], где разыгрывается абсурдистская пьеса, которая пойдет без антракта до Зининого звонка. Он никак не мог вспомнить, где поставил машину, и, наконец припомнив, что на вокзале, побрел в отель пешком.
— Если мне позвонят, — сказал он портье, — я у себя в номере.
Он пропустил время обеда. Есть ему не хотелось. Растянувшись на постели, он пытался осмыслить последние события. Одна часть его «я» старалась подкорректировать события, предотвратить драму; другая относила вину на его счет. Ведь если бы он не попросил супругов Нелли принять на себя заботу о Зине, глупейшим образом не влюбился в нее, подталкиваемый ревностью, не начал выслеживать ее, а затем не встревожил своим звонком Мари-Анн… и, главное, не попросил ее ничего не говорить мужу… К чему эти рассуждения? С первого дня он поступал так, словно жестокая судьба воспользовалась им, чтобы Мари-Анн отправилась на эту виллу. Он никому не желал зла, однако виновник — он! И никто не предъявит ему счетов! Это ужасно смешно! Тот, кто страховал жизнь, подталкивал людей к смерти. Какая же он, Лоб, зловещая марионетка!… А по возвращении в Женеву, всеми почитаемый и уважаемый, он, несомненно, продолжит свою непыльную работенку поставщика смерти… Почему бы и нет?
Кондиционер не справлялся с жарой. Лоб отправился под душ с желанием отмыться и охладиться. Телефонный звонок застал его голым и мокрым. Он чуть не выронил скользкую трубку.
— Лоб у телефона.
— Говорит Бонатти. Не знаете ли вы, где малышка?!
— Зина?
— Разумеется. Ее ищут уже битый час. Она и не отлучалась, и дома ее нет.
— Не знаю.
— Черт побери! Этого только не хватало!
— Вы звонили в магазин мсье Нелли?
— А как же? Но там ее никто не видел. Мне следовало это предусмотреть. Она удрала, потаскушка!…
— Это исключено!
— Будь у вас за плечами мой двадцатилетний стаж, вы никогда больше не посмели бы так сказать…
— Непременно сообщите мне, если что-нибудь узнаете.
Некоторое время спустя Лоб почувствовал, что замерз, и оделся ощупью, как слепой. Телефон зазвонил опять. Голос Нелли:
— Бонатти вам сообщил?..
— Да… Я ничего не понимаю.
— Могу я прийти?
— Да, и поскорее. Жду вас внизу… Обсудим, что можно предпринять.
Но Лоб знал, что ничего уже предпринять нельзя — ни Нелли, ни кому-нибудь другому. Он представил себе, как инспектора полиции, смешавшись с толпой пассажиров на вокзале, аэродроме, готовы обрушить кулак на хрупкое плечо, защелкнуть наручники, как защелкивается капкан. У него ныло все тело, кости. Ему следовало бы сразу сдаться полиции, ведь единственным виновным являлся он сам.
Нелли не замедлил прибыть.
— У вас изнуренный вид, — заметил Лоб.
— И у вас не намного лучше.
Выбрав кресла в сторонке, они заказали два коньяка с водой. Пить и разговаривать! Разговаривать и пить! И подкарауливать телефонный звонок. Выбора не было. Репродуктор на набережной оповещал о празднике цветов и фейерверке.
Глава 12
Они наскоро поужинали, как путешественники перед отходом ночного поезда. Им уже больше нечего было друг другу сказать. Теперь Нелли составлял компанию Лобу и пытался его ободрить. Лоб дважды звонил Бонатти. Кто-то отвечал, что комиссара нет, поиски продолжаются… Лоб настаивал. Он напоминал, что Зина уже однажды пыталась покончить самоубийством. Равнодушный голос ограничивался тем, что повторял: «Мы приняли все необходимые меры». Однако Лоб не мог избавиться от мысли, что все начинается заново. С той лишь разницей, что теперь Нелли заменил Флешеля, декорация изменилась; ожидание стало мучительнее. Лоб слишком много выпил — содовая, коньяк, кофе… За стойкой метался белый силуэт бармена. Вентилятор под потолком создавал звуковой фон, как в кино! Слабое освещение, перешептывания сидящих в баре; крупный план — Нелли, то и дело поглядывающий на часы; все стало фильмом. Время остановилось, Лоб уже не понимал, что здесь делает Нелли. И тут к нему вдруг стала возвращаться ясность ума — страшная ясность, являющаяся ночью, самая проницательная и безумная. Он глотнул чего-то, что на секунду погасило пожар по рту.
— Вам следует вернуться домой, — сказал он Нелли.
— Мне некуда спешить, — отвечал Нелли. — Некуда спешить!
— Она не позвонит мне. С чего бы она стала мне звонить до встречи с Бонатти?!
Нелли открыл еще одну пачку сигарет и поставил рядом со своей зажигалкой, между стаканами.
— Она непременно сообщит нам, что и как. Мы понадобимся ей. Нам придется искать для нее выход.
У Зины был другой способ найти выход, но при таком раскладе время еще не вышло. Лобу вспомнились все объяснения Флешеля. Отсрочка продлится еще несколько часов.
— Хотите, я позвоню Бонатти? — вызвался Нелли. Он встал.
— Я пойду с вами.
Телефонная кабинка тесновата для двоих. Они были вынуждены прижаться друг к другу. От Нелли исходил запах душистого мыла, туалетной воды и еще чего-то терпкого, должно быть, тревоги. Лоб взял отводную трубку. На другом конце провода отозвались.
— Говорит Нелли… Ничего нового?
— Пока ничего. Наши люди прочесывают отель. На это потребуется время.
— А именно?
— Возможно, несколько дней.
Лоб не дослушал. Выйдя из кабины, он облокотился на стойку бара. Зеркало множило до бесконечности его отражения. Лобы в глубине ночи, потерявшие способность думать, — всего лишь тени, но Эрве Лоб был не прочь оказаться одной из них.
— Я попросил, чтобы нам дали знать, — сообщил ему Нелли. — Так оно будет проще.
— Думаете, нам следует подождать? Нелли глянул на часы.
— Еще нет и полуночи. Еще не все потеряно.
— Чего вам налить? — спросил бармен.
— Две анисовки, — заказал ему Нелли.
Они пили молча. Лоб вяло перебирал расплывчатые мысли… Мари-Анн… Несомненно, ее похоронят в Грассе… У него нет черного костюма… Послать цветы… Смешно!… Может быть, ему следует принять участие в ночном бдении у гроба? Но это роль мужа… Бедняга Филипп, который ждал тут вместе с ним лишь из любезности.
— Что вы, в сущности, сказали ей утром? — спросил Нелли.
— В сущности? Уж и не припомню. Я только добивался от нее, чтобы она решилась сказать правду. И мы поссорились.
— Это у вас вошло в привычку?
— Право же…
— Вы с ней не особенно ладили!
— У меня неважный характер. У нее тоже.
— Но вы не сказали ей ничего такого, что могло бы ее испугать?
— Я доказал ей, что она находится в опасности.
— Вот поэтому она и прячется!
